Звезды расскажут, комиссар Палму!

Когда я в первый раз осторожно упомянул в разговоре с комиссаром Палму о своей работе над детективным романом, он покачал головой, тяжело вздохнул и сказал:

— Надеялся я дожить до могилы или по крайней мере до пенсии, не опозорив свою седую голову, да, видно, не судьба!

Я горячо запротестовал и принялся уверять, что, напротив, собираюсь отнестись к его имени и репутации с величайшим почтением. Он ответил просто:

— О чем ты говоришь, какая репутация! Ведь всему миру откроется моя неспособность разбираться в людях! Конечно же, неспособность, раз я мог потратить столько сил на подобных никчемных субъектов, вроде тебя. А уж тебе тем более придется заняться самообличением, иначе не стоит и книжку затевать!

Сердце у меня упало. Я как раз подумывал именно о книге-оправдании, в которой мог бы хоть отчасти доказать, что не являюсь таким уж законченным болваном. И мне представлялось, что детектив для этой цели наиболее подходящая форма, позволяющая при помощи воображения и подтасовки некоторых деталей совершенно спутать и затемнить реальную картину событий, столь нелицеприятную для меня.

— Что ж, пиши, — безжалостно продолжал комиссар. — Пиши, мой мальчик, о том, как ты сплоховал в том деле разнесчастного «бродяги». И уж, будь добр, не темни. Не забудь указать, что в данном конкретном случае была виновата не вся полицейская система, а именно ты. Цепочка, как известно, рвется в тонком месте. Вот ты и был у нас этим тонким местом, слабым звеном. Так что для нас, профессионалов, пожалуй, и неплохо как можно дольше удерживать тебя за письменным столом. Что и говорить, должность вскружила тебе голову. Напиши и об этом, мой мальчик. Поиронизируй и посмейся над всеми нами — горемычными трудягами, ломовыми полицейскими лошадками. Заставь меня до слез хохотать над всей нашей системой. Она того заслуживает, спору нет. Используй свое воображение, покажи нас живыми людьми, но — не щади и себя, сынок!

Я слушал его, и улыбка сползала с моего лица. Ведь я в самом деле уже принялся потихоньку отбирать подходящий материал, то есть ошибки и упущения других, чтобы навесить на них собственную вину, а себя выгородить. Конечно, детектив — не судебное расследование, к такому легкому жанру и требования иные. Но это дела не меняло — мои намерения не были бескорыстны, и я убедился в этом, заглянув в себя поглубже.

Палму дымил трубкой, поглядывал на меня, а потом непривычно серьезно сказал:

— Наша система — это машина. Ее части — люди. И ни один из них не застрахован от ошибок. Но машина эта работает. Нам не хватает транспорта, помещений, людей, даже столов, за которыми надо нацарапать отчет. Но у нас есть результаты. Мы кое-чего добиваемся. И часто — с невероятной быстротой, к собственному нашему удивлению. Нам нет нужды похваляться. Наша работа сама говорит за себя.

Я молчал и думал. И занимался самоанализом. Наконец тяжело вздохнул — на этот раз был мой черед — и спросил:

— Послушай, Палму, скажи честно, одобряешь ли ты саму идею писать роман о таких серьезных вещах и делать их предметом дурацких шуток? Ведь я, говоря по правде, насочинял кучу всякой чепухи, которой в действительности и в помине не было. То есть одобряешь ли ты эту идею, с тем, конечно, условием, что я приложу усилия, чтобы описать и свое кретинское поведение во всей красе.

Палму хмыкнул.

— Ну, особенных усилий от тебя не потребуется. Ты просто опиши, как оно было, и все будет ясно. Но если ты в самом деле наконец-то кое-что понял, то это уже шаг вперед…

И все же я повторю еще раз: ошибки могут случаться и в полицейской работе. А в этом деле с «бродягой» сошлись все неблагоприятные обстоятельства, какие только возможны, навалились так, что едва не придавили меня. Во-первых, шеф нашей группы уже второй год как находился в командировке за границей — перенимал опыт в разных странах, и я, оказавшись старшим по званию, номинально исполнял его обязанности. Я страшно возгордился и уже прикидывал, что по возвращении он так или иначе пойдет на повышение, а я — я стану настоящим руководителем группы, если только не случится каких-либо чрезвычайных происшествий по моей вине.

Во-вторых, начальник отдела, обычно державший меня в поле зрения, имел неосторожность взять отпуск на несколько дней и уехал на остров пострелять морских птиц.

А в-третьих и в-главных: барышня Пелконен так упорно твердила про «бродягу», что совершенно заморочила всем голову. А ведь это было чистое предположение — и только. Вот, например, наши патрульные — опытные ребята: народ ученый и обученный. Чего только они не повидали и с чем только не имели дело, так что удивить их трудно. К тому же они люди непредубежденные и беспристрастные. Но вот на тебе! А все потому, что барышня Пелконен с самого начала как заводная твердила «бродяга» да «бродяга».

И когда ранним сумеречным субботним утром констебль вылез из патрульной машины, направился к кустам и внимательно осмотрел место, ничто явно не указывало на недостоверность информации барышни Пелконен. На земле таки лежало тело; ноги были обуты в стоптанные ботинки, а голова вполне правдоподобно укрыта пальто — так обычно и накрываются спящие бродяги, и казалось, что он так вот и испустил дух — во сне. Правда, бутылки нигде рядом видно не было, но зато и следов насилия или потасовки тоже не наблюдалось.

Констебль резко встряхнул тело, чтобы удостовериться, полностью ли оно окоченело. Но, согласно инструкции, больше до него не дотрагивался. Потому что дальше — дело уже нашей группы. Конечно, он мог бы откинуть пальто с головы, но — но, в общем, однажды я поднял страшный шум вокруг подобного пустяка, и теперь полицейский поостерегся что-нибудь трогать.

Он просто, как ему и было положено, доложил дежурному, что действительно обнаружил «бродягу», что тот мертв — мертвее не бывает, что никаких следов насилия не видно и вполне возможно, что тот заснул навеки в состоянии алкогольного отравления. Дежурный патруля передал сообщение нашему дежурному уже в отредактированном виде: в Обсерваторском парке в кустах возле Памятника жертвам кораблекрушений обнаружен труп бродяги, заснувшего в состоянии алкогольного отравления, — примите к сведению! Таким образом все «может быть» и «возможно» из рапорта исчезли, что позднее подтвердила и проверка.

Наш дежурный сообщение принял, сказал, что все ясно, и стал в недоумении почесывать затылок. Дело в том, что в то утро дежурство нес не очень опытный… Нет, все не так! Это беспардонное вранье с моей стороны. Никакой он не неопытный! А корень зла был в том, что воля к власти ударила мне в голову, и я временами становился излишне нетерпелив и изрекал непререкаемым тоном сентенции, типа: «Нужно уметь критически оценивать ситуацию», или «Не стоит задействовать весь полицейский аппарат из-за одной пустой башки», или «Такие люди уйдут на пенсию не из нашего учреждения». И дежурному не хотелось давать мне повод высказать все это лично ему; кроме того, он знал, что в предыдущий вечер я вернулся поздно с репетиции хора. С Палму он тоже не мог посоветоваться, потому что тот был человек немолодой и его утренний сон надо было беречь. С другой стороны, в этом деле не было ничего такого, к чему можно было бы применить свою способность мыслить критически. Единственным вопросом, требовавшим разъяснения, был: какую именно отраву употребил внутрь «бродяга» перед тем, как прилечь вздремнуть в последний раз.

И дежурный вызвал полицейский катафалк, чтобы тот подобрал труп и доставил его в патологоанатомическое отделение для судебно-медицинской экспертизы. Для очистки совести он прибавил, что было бы неплохо заглянуть в буфет и захватить кого-нибудь из нашей группы, на всякий пожарный случай. Констебль, прикомандированный к этой «черной» работе, действительно заглянул в буфет, но никого из наших там не обнаружил: именно в это время наш дежурный сыщик отправился в клозет — и решил, что все это дело не стоит выеденного яйца, а потому отправился выполнять приказание вдвоем с другим полицейским.