Навеки твой. Бастион. Неизвестный партнер

Одним движением, похожим на сложное гимнастическое упражнение, она выпрямилась и села на диване. Она сидела ровно, положив руки на колени. Ее голова болталась как игрушечная.

– Я расскажу тебе, – продолжала она. – Ты хороший парень, и я расскажу тебе правду. Ведь это было не случайным приключением. Это была моя единственная настоящая любовь, единственная, которую я помню до сих пор, которая живет во мне, потрясает меня и заставляет просыпаться ночью, когда я вижу его во сне. Но я любила его, Веум, а он, он не сказал мне, что женат. Когда мы встречались, он снимал обручальное кольцо, и мы… я верила всему, что он говорил, верила до тех пор, пока не забеременела… И тогда он мне сказал, что женат и что его жена тоже ждет ребенка. И что мы не можем… Он обещал помогать, но жениться на мне не хотел. А я любила его. Я так его любила, что ни в чем не могла ему противоречить. Я позволила ему откупиться, выкупить свою свободу – если это можно назвать свободой. Я позволила ему купить для нас с сыном эту квартиру и ту, где жила раньше. Я позволила ему платить алименты и за обучение Юхана и приходить сюда, чтобы повидать сына. И он приходил с того времени, как Юхану исполнилось полгода, и до сегодняшнего дня.

– Значит, Юхан вырос, так и не получив ответа на самый важный вопрос, не имея в жизни опоры, которой бывает или по крайней мере может быть отец.

– Да, так и было. Это он хотел, чтобы было так. Он боялся рисковать, боялся, что, когда Юхан вырастет, он может вдруг появиться в его доме и создать проблемы.

– И ты со всем этим соглашалась?

– Я же сказала: я любила его. – В ее голосе прозвучала безутешность, и она всхлипнула. – Я любила его и люблю до сих пор.

Я промолчал. Было неясно, зачем я сижу здесь в этой большой, пустой комнате. Сумерки за окном сгущались, пустые бутылки поблескивали, и напротив меня сидела женщина весом в 120 килограммов и поверяла мне самую большую тайну своей жизни.

– А для него, – продолжала она тихо, – для него это было одно из обычных похождений. В первые встречи, в первые годы, когда он приходил ко мне, тогда у него еще было желание… Я была молода и привлекательна и не такая толстая, как сейчас. А теперь, после стольких лет, он меня даже не целует. Все как в нормальном браке. Для него, если что–то и было – давно прошло. Для меня – это навсегда, до самой смерти. – Она глазами в темноте поискала меня. – Любовь – странная вещь. Ты согласен, Веум? Она редко приходит к двоим одновременно.

Я кивнул. Она была права. Если я в чем–то убедился за последние дни, так именно в этом. Любовь – плохой стрелок: она редко поражает две цели одновременно.

– Большинство браков – дерьмо. И я даже рада, что не замужем. Мне по крайней мере не надо жить в полулюбви, в полулжи – во всем наполовину.

В последние дни я усвоил еще одну истину: тот, кто живет один, всегда находит этому достойное объяснение и утешение. Это помогает выжить.

– А то, что он моряк, это правда? – Я снова попробовал вернуться к теме. – Или полуправда?

– Пожалуй.

– Он был морской офицер?

Она кивнула.

– И зовут его Рикард Люсне, – продолжал я.

Она мрачно посмотрела на меня.

– Откуда ты знаешь, Веум?

– Он сам рассказал мне, хотя и косвенно, – ответил я. – А может быть, я сделал поспешные выводы, но они оказались верными.

Я встал. Теперь я знал все точно, хотя и не был уверен, что это может мне помочь. Это могло быть простым совпадением. А может, когда начинаешь копаться в человеческом прошлом, всегда обнаруживаешь скелет в шкафу. Наверное, он где–нибудь спрятан у каждого.

Через стол я протянул Хильдур бутылку.

. – Возьмите, фру Педерсен, – до утра еще далеко.

Она взяла бутылку и мрачно на нее посмотрела.

– Слишком много ночей, Веум. Слишком много бутылок.

Я кивнул. Такая фраза подошла бы для могильной надписи и могла пригодиться мне самому.

– Прощай, – сказал я.

– Всего хорошего, Веум. Спасибо, что зашел. Всегда рада. Найдешь выход?

– М–м…

Она сидела, зажав бутылку между ног. Я оставил ее – мне нечего было ей предложить. Я примчался, как ветер, задал свои вопросы, получил ответы и рванул дальше. Я, как саранча, съедал все на своем пути. После меня оставалась ночь без тайн. Я был солнцем, выжигающим поля и леса, саму жизнь. Но солнце не только убивает, оно воскрешает к жизни. После засухи идут дожди, после зимы наступает весна. И засуха и зима бывают сначала – правду нужно выстрадать.

Я осторожно выбрался из квартиры Хильдур Педерсен.

Больше у меня не было никаких дел. Я сам был выжжен и истерзан. Я пересек стоянку, сел в автомобиль, вставил ключ, нажал педаль и повернул ключ зажигания.

Мотор хрюкнул, но не завелся. Я попытался еще, энергичнее. «Давай, давай», – уговаривал я его. Но ничего не изменилось. Мотор был мертв.

Я приблизил лицо к переднему стеклу. Мне давно пора было понять. Мотор был не просто мертв, он был убит.

Вокруг машины двигались тени. На этот раз их было больше пяти. Их было много.

38

Их было слишком много.

Секунду я размышлял, не запереть ли все двери, но это бы не помогло. Они выбили бы окна, прокололи шины, сорвали кузов, превратив автомобиль в еще большую развалину, чем он был теперь.

Они приближались и кольцом окружали машину. Удлиненные темные тени с бледными напряженными лицами. У большинства что–то было в руках. Не ножи, но железные трубы, велосипедные цепи и тому подобное.

Я не слишком смел, просто иногда становлюсь безрассудным. Я почувствовал, как на лбу и на спине у меня выступила испарина. Подташнивало, и ноги были ватными.

Они не двигались. Они тесным кольцом стояли у машины, выжидая. Расстояние до ближайшего дома казалось мне бесконечным, больше пустыни Сахары, а огоньки в окнах были далеки и недоступны, как Эверест. Автомобильная стоянка была пустынна и всеми покинута, как Тихий океан. Мне показалось, что даже Людерхорн в ожидании наклонился вперед.

Я вышел из машины. Их было человек двенадцать–тринадцать, и моя единственная надежда состояла в том, чтобы удержать их на расстоянии разговором, что–то им говорить и потом бежать с божьей помощью, бежать как можно быстрее.

Но Джокер сделал вывод из своих ошибок. Не успел я раскрыть рта, как услышал:

– Хватай его!

И они схватили меня.

Они налетели со всех сторон так стремительно и ожесточенно, что я едва успел сжать кулаки. По всему своему телу я чувствовал удары руками, кулаками, железными прутьями и пинки ботинками. Велосипедная цепь, попав на предплечье, распорола одежду и впилась в кожу. Я опрокинулся на асфальт и вдогонку получил пинок по шее. Кто–то сильно ударил меня коленом в живот и барабанил кулаками по груди. Я отбивался во всех направлениях. Попал во что–то твердое, потом в мягкое, получил удар ботинком в пах, да такой сильный, что во мне зазвучала душераздирающая дисгармоничная песня. Надо мной стонали, смеялись, кто–то ругался.

Я свернулся клубком, поднял над головой локти, втянул голову, прижал ноги к животу, чтобы защитить самые ранимые части тела. Не в состоянии что–либо предпринять, я почувствовал, как теплые слезы покатились из моих глаз – слезы негодования и унижения, боли и страха. Неужели это конец? Так просто и так несправедливо, подумал я.

И я провалился в бездонную темь. Асфальт распростерся подо мною и стал мягким, как перина, похожим на свежепостланную теплую постель. Удивительное тепло растекалось по моему телу – огромное всеобъемлющее тепло, сжигающее в себе всю мою боль. В полусне я заметил, что удары и пинки затихают. Последний удар ботинком в крестец, презрительный пинок в расслабленные мышцы ног, последний плевок в лицо. Я знал, что не только слезы текут по моему лицу, это было что–то более вязкое, липкое, неприятное.

Вдруг кто–то близко–близко подошел ко мне. Жесткие маленькие кулачки приподняли меня и сквозь желто–красную переливающуюся пелену я увидел лицо, склонившееся надо мной, – бледное холодное лицо священника.