Царствие благодати

Цирюльник велел мальчику встать на колени и завершить остальную работу руками. Мальчик начал с того конца, где, по их мнению, находилась голова. Когда он разгреб рыхлую землю, показалось белое как мел лицо. Раскрытые глаза засыпало черной землей. Кожа была гладкой и холодной. Черные волосы сливались с окружающим мраком. Мальчик просунул руку ей под шею и приподнял голову. Мгновение он сидел, поддерживая руками мертвую голову, будто хотел ей что-то сказать. Долго смотрел на бледно-голубые губы. Его вдруг охватила печаль, равной которой он никогда прежде не испытывал, оказываясь рядом с трупом.

— Что ты застрял? Продолжай копать, — раздраженно поторопил его цирюльник.

Мальчик повиновался. Очистил от земли грудь, живот, бедра и ноги. Потом они подняли ее из могилы.

Чтобы перетащить труп через стену, понадобился трос. Цирюльник стоял снаружи и тянул за трос, пропущенный в подмышки тела, а мальчик толкал ноги. Наконец тело было переброшено за стену и крепко привязано к двуколке. Путь до города предстоял тряский. Прежде чем стегнуть осла, они закрыли ее покрывалом. Пока цирюльник закрывал ей лицо, мальчик смог его разглядеть. Служанка походила на его мать, которая осталась там, в Тронхейме. Мальчик задумался о том, заметил ли это сходство цирюльник.

На следующий день мальчику разрешили вымыться в бадье мессера Алессандро и натереть кожу самым лучшим оливковым маслом. После того как он высох и надел сухую и чистую одежду, его допустили к мессеру Алессандро в рабочий кабинет. Они уселись на два мягких стула по разные стороны стола. Мальчик все еще думал про обезьян торговца и поэтому вспомнил и другие истории об обезьянах, которые мессер ему рассказывал.

— Пожалуйста, расскажите об обезьяне из Александрии. — Мальчик потянулся к яблоку.

— Да-а, обезьяна из Александрии. — Мессер потер рукой гладко выбритый подбородок. Этим утром цирюльник славно потрудился, и у мессера был такой же гладкий подбородок, как у мальчика. Мессер взял сушеную фигу и стал пристально ее рассматривать, а потом положил в рот. Мальчик не сводил с него глаз затаив дыхание. Все, что делал мессер, выглядело таким глубокомысленным, будто даже малейшее движение руки имело тайное значение, пока непонятное мальчику. «Но однажды я пойму, — подумал он. — Придет день, и я сам буду думать так же». Он восхищался мессером. Не то чтобы он совсем не уважал цирюльника, но цирюльник его пугал. Не раз в немецком кабаке случалось мальчику видеть его норов. Цирюльник оправдывался тем, что у него внутри слишком много желтой желчи, и время от времени принимал снадобья из лекарственных трав и белого хлеба для обуздания внезапных приступов гнева. Ничего не помогало. В первый же праздник после лечения он мог затеять очередную драку. Правда, на мальчика он ни разу руки не поднял.

Но не только свирепость цирюльника его пугала. Мальчик видел, как цирюльник забавляется с другими мальчиками не старше его. В те разы, когда они снимали на постоялом дворе две комнаты, мальчик получал одну для себя, а в другую цирюльник приводил какого-нибудь сорванца. Свой счастливый талисман, своего спутника цирюльник и пальцем не трогал — таков был уговор. Но что теперь, когда счастье нашлось? Можно ли по-прежнему полагаться на цирюльника? Мальчик не знал. Но был убежден: можно положиться на мессера Алессандро. Он верил не доброму сердцу мессера, хотя и чувствовал теплое отношение с его стороны. Мальчик рассчитывал на его ум. От человека, всеми прочими частями тела которого правит голова, всегда знаешь, чего ждать. На мессера можно положиться, как полагаются на надежный аргумент.

— Тебе нравится история про обезьяну из Александрии, верно?

Мальчик кивнул.

— И не напрасно, — сказал мессер Алессандро. — В этой истории сокрыта удивительная мудрость. Я сам видел эту обезьяну. Обезьяну из Александрии. Обезьяну, которая умела писать все буквы греческого алфавита. Неделю пробыл я в этом городе, столь великом в прошлом, а теперь померкнувшем. В этом городе в незапамятные времена была собрана вся мудрость мира. Там я отыскал несколько необычайных книг. Немало беседовал я и с городскими медиками, которые первенствуют во многих областях и блестяще говорят по-гречески, хотя все они арабы и евреи. От одного из них я и услышал об искусном ремесленнике и торговце по имени Киншар Переписчик. Родом он был из Багдада, но жил в Александрии. У этого Переписчика наверняка имелись книги из тех, которые хранились в знаменитой старинной библиотеке еще до пожара. А ты меня знаешь, — сказал мессер таким тоном, что мальчик почувствовал гордость — он хорошо знает мессера, — ты меня знаешь. Я во что бы то ни стало должен был повидать этого Переписчика. Через несколько дней посланный слуга сообщил мне, когда состоится встреча. К сожалению, с книгами меня постигло разочарование. Все они оказались недавними списками, ни одного старше нескольких десятилетий. Я все-таки приобрел несколько хороших копий с трактатов Архимеда, которых у меня еще не было и где, по моему мнению, могло быть хоть несколько слов, действительно принадлежащих Архимеду. И все-таки, зайдя к Переписчику, я не зря потратил время. Он показал мне свой скрипторий. Это был один из лучших скрипториев, какие мне случалось видеть во время путешествий. В нем трудилась дюжина человек, и книг там изготовили не меньше, чем в городе у моего друга, книгопечатника Мануция.

Городом мессер Алессандро называл Венецию. Вот как много мальчик уже знал о мессере.

— Но не поэтому встреча с Киншаром Переписчиком навеки запечатлена в моей памяти. Виной тому первейший его писец, обезьяна по имени Александр.

— Обезьяна? — засмеялся мальчик, как будто слушал эту историю в первый, а не в десятый раз.

— Совершенно верно, обезьяна, — подтвердил мессер, отправляя себе в готовый рассмеяться рот еще одну фигу. Он продолжил: — Обезьяна была непростая. Она умела писать. Зверь брал перо и писал на больших листах бумаги крупные корявые буквы в ряд, одну за другой. Он знал все буквы греческого алфавита и расставлял их по бумаге так, будто писал слова и предложения. Представь себе: он даже научился время от времени оставлять промежутки между буквами, точно это слова. Знаков препинания он не освоил, точек и запятых не различал, а о гениальном изобретении Мануция, о точке с запятой, в той стране не знали даже сами переписчики. И все же обезьяна писала. Но, оставаясь зверем, не разумела, что пишет, поэтому распоследний пьяница на генуэзской верфи мыслит яснее, чем она. Обезьяна просто выводила буквы одну за другой, без смысла и порядка. Каждый день Александр сидел в скриптории и писал, являя остальным переписчикам образец прилежания. И в один прекрасный день произошло чудо. Или не чудо, поскольку Киншар Переписчик убедил меня, будто это событие с необходимостью должно было произойти. Как он говорил, если взять достаточно много обезьян и заставить их достаточно долго писать буквы в ряд, то одна из них обязательно напишет что-нибудь разумное, рано или поздно. Если же взять бесконечно много обезьян, которые бесконечно пишут буквы в ряд, то где-то среди чепухи ты найдешь и повторение работ Платона, и стихи Горация. От этой мысли захватывает дух.

Обезьяна Киншара Переписчика написала только одно разумное предложение. Но, как я понял позднее, предложение очень хорошее. Понимание зрело долго. Теперь это своего рода мой символ веры.

— И что же написала обезьяна? — спросил мальчик, с волнением и радостью ожидая вновь услышать загадочные слова.

— «Центр Вселенной везде, а предел — нигде», — произнес мессер Алессандро на звенящем греческом. — Таковы были слова обезьяны. Киншар дал мне взглянуть на них собственными глазами. Он повесил исписанный обезьяной лист высоко на стену, и каждый мог сам во всем убедиться. Я уже видел, как пишет обезьяна, и ни на мгновение не усомнился в том, что слова на бумаге писаны ее рукой.

Они немного посидели молча.

— Это моя самая любимая история, — наконец произнес мальчик. А про себя добавил: «Правдива она или нет».