ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

И в самом художнике, как и в его пейзажах и натюрмортах, поровну твердости и шаткости. Сам плотный, почти квадратный, а робко опирается на трость.

Дважды арестовывали Александра Борисовича. Возможно, отсюда и кряжистость, и неуверенность. Все же несколько месяцев провел в одиночке, а потом много лет работал на лесоповале.

Кто к нему ни зайдет, так непременно начнут выспрашивать. Что, мол, да как. По своей лагерной привычке художник больше отмалчивался, но иногда все же ответит.

Не пустится в объяснения, а скажет и замолчит. Даст пару минут для того, чтобы собеседник мог придти в себя.

. - Знали бы Вы, уважаемый, какие там удивительные пейзажи.

Сказал, посмотрел хитровато, а затем взглянул на свою работу.

Уж очень непитерские были на холсте холмы и деревья. Да еще вели себя странно. Шатались, падали и опять поднимались в полный рост.

А что наутро? Знакомая картина. Можно сказать, пейзаж после битвы. Горы немытой посуды, а в углу батарея пустых бутылок.

Что еще? Да вот, письмо. Чуть ли не весь вечер писали, но отправить сил не хватило.

Началось все с досады на то, что в их компании не хватает одного приятеля. Все так испереживались по этому поводу, что решили напрямую к нему обратиться.

Один написал «Многоуважаемый», другой - «Многоуважатый», а третий - просто «Слава». При этом стаканы не отставляли в сторону, а с шумом опускали на страницу.

Хорошо сидим, желаем разделить свои чувства с отсутствующим другом, а потом налить по новой. Судя по разводам, красного и белого в тот вечер было через край.

За эти годы они уже успели забыть, что такое быть вместе. Впрочем, долго вспоминать не пришлось. Так разошлись, что уже не остановиться.

Не только веселятся, но и грустят. Чаще всего дружно чокаются, а иногда смахнут со щеки слезу и сразу опрокинут рюмку.

– Помните, как после занятий бежали по лестнице?

– А как выковыривали стеклышки!

Тут обеденный стол превращается в стол заседаний. Кто-то постучит вилкой по фужеру, призовет к вниманию, и скажет так:

– Предлагаю рассмотреть неправильное поведение бывшей пионерки, а ныне заслуженного художника РСФСР.

И другие сразу подхватят:

– Не только неправильное, но и антинародное.

– Крикливое трюкачество! Образец формалистического самодовольства!

Совсем недавно эти формулы приводили в трепет, а теперь над ними посмеиваются.

Пусть их автор не только жив, но занимает свое место во всех президиумах. Возможно, так и умрет, не оставив должности вице-президента Академии художеств.

Погалдели, выразили свое отношение к прежней эпохе, а затем вспомнили нечто серьезное.

Уж эту-то историю никак не забыть!

В воскресенье, двадцать второго июня, в самый разгар занятий, Эберлинг сообщил, что студия закрывается.

Объяснение было какое-то странное. Они и не сразу поняли, что он имеет в виду.

Этот человек воистину праздничной внешности не очень подходил для подобных известий. Скорее, он мог бы объявить о туре вальса, чем о начале войны.

А еще такой рассказ. Как-то один студиец выразил удивление по поводу качества темперы. Оказывается, когда-то Эберлинг купил ее в Италии. Помнится, еще Валентин Серов просил привезти и для него.

Альфред Рудольфович не пожалел денег на краски. Хватило не только Серову на «Княгиню Орлову», но и студийцу на его «Делегатку».

Кстати, об этом письме бывшему соученику. С чего бы им так волноваться? Переворачиваешь страницу и обнаруживаешь ответ. Текст в черной раме сообщает о том, что сегодня «День памяти А.Р.»

Разные бывают вечеринки. Иногда просто заложат за воротник в связи с хорошим настроением, но на сей раз выпивали со смыслом.

Потому-то так переживали, что кто-то не пришел. И через много лет студия - это студия. Тут один за всех и все за одного.

Сколько не старайся, все в конце концов истончится до абсолютной прозрачности. Не только вещи расползутся и пойдут трупными пятнами, но в голосах свидетелей появится оттенок вопросительности.

Раз уж «река времен в своем стремленьи уносит все дела людей», как сказал Державин, то что говорить о куда более скромных событиях, когда-то произошедших на Сергиевской.

Хотелось Эберлингу или нет, а его время истекло. В новую эпоху почти не вспоминали этого мастера. Если только проскользнет в разговоре: был, мол, такой, носил феску и куртку, а на мольберте всегда стоял незаконченный Ленин...

Даже те из учеников, кто уже обзавелся должностями, ничего тут поделать не могли. Порой встретятся в Союзе или Академии и жалуются друг другу:

– Совсем не знает новое поколение Эберлинга.

А потом прибавят в сердцах:

– Лучше бы они не Матиссом и Пикассо увлекались, а учились мастерству на любой из альфредовых картин.

И все же что-то удалось спасти от забвения. Пусть и не всегда то, что предназначалось для вечности.

«Храм Терпсихоры» сохранился плохо. Краски почернели настолько, что уже трудно сказать, кто тут изображен.

А некоторые мгновения радуют, как прежде. Скульптурка и вазочка на своих местах. Кажется, Тамара Платоновна сейчас войдет в комнату и удобно устроится на столе.

Что еще удалось сберечь? «Маэстриньку», «проце-дуру», «колёриста». И еще пару-тройку историй разной степени важности.

Немного, конечно. Хотелось бы сберечь что-то более существенное, но сохранилось это.

Придется признать, что память - штука нетвердая. Не сравнишь с мрамором, стеклом и прочим строительным материалом.

Как мы помним, был он Колобком и Дон Жуаном. Впрочем, оба эти его качества взаимосвязаны. Дон Жуан тоже все время расстается и торопится дальше.

Кстати, напротив дома на углу Воскресенского и Сергиевской сейчас располагается бистро «Колобок».

Именно «бистро», и именно «Колобок». Для того, чтобы сказочное имя не звучало старомодно, рядом поставлено энергичное иностранное словцо.

У нас всегда так. Не только новое или, напротив, старое, но в некоей обязательной пропорции.

Вот хотя бы реклама в газете: «К трехсотлетию Санкт-Петербурга! Тридцатипроцентные скидки на удаление угрей».

Ухмыляетесь? Очень напрасно. Альфред Рудольфович никогда бы Вашего скепсиса не разделил.

Он всегда придавал значение тому, как человек выглядит. А уж к праздникам готовился заранее. Чуть ли не за неделю начнет приводить себя в порядок.

Пока шевелюра позволяла, не откажется от возможности лишний раз сходить в парикмахерскую. Иногда выходило наведаться в косметический кабинет.

Вот мы и подошли к самому главному. Если художник отличался такой требовательностью, то надо признать логичными начавшиеся на Сергиевской перемены.

В конце минувшего столетия невзрачный первый этаж украсили дверь и две лестницы. Над всем этим великолепием засверкали буквы: «Посольство красоты».

Все получилось почти так, как описал Михаил Кузмин в стихах, посвященных Карсавиной.

Слово «Красота» в самом деле сверкает золотом. Почти так же, как крендель булочной в «Незнакомке» Блока.

Есть в этом названии амбициозность. Ведь совсем рядом с домом на Сергиевской расположены финское, немецкое и американские консульства.

Мол, это у них консульства, а у нас посольство. Причем мы представляем не конкретную территорию, а всю необъятную сферу мечтаний.

Сколько ни всматривайся в окна, ничего не различишь. Что-то полированное и отсвечивающее. Ясно, что этот мир непохож на тот, в котором нам приходится жить.