Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака

Рыболовецкое хозяйство Регера наконец отозвалось. Барнель час назад уехал от них в Буаке, где намерен провести Рождество с приятелями. Он должен вернуться к понедельнику. Если месье желает что-нибудь передать…

Арле повесил трубку. Какая досада! Не может быть и речи, чтобы отправиться в Буаке самому: это больше трехсот километров от Абиджана.

Арле отошел было от телефона, но тут же вернулся и набрал еще один номер.

— Я хотел бы поговорить с комиссаром… да, срочно. Комиссар Фонтен? Арле. Я сейчас в «Калао». (Из трубки послышалось ворчание: «И что вам неймется, господин Арле?») Макс Вотье покинул это заведение в три часа ночи после телефонного звонка… Да, ему звонили, причем якобы от меня. Вы вольны по-прежнему считать, что все это ерунда, но я счел нужным поставить вас в известность.

Арле бросил трубку, рассчитался за разговор, попрощался с девицей, все еще наводившей марафет, и вышел.

Он сел в машину У него опускались руки. С самого утра он вертелся по кругу, натыкаясь то на одно, то на другое препятствие, словно слепой шмель. Правильно говорил комиссар: не его это дело. За пределами своего кабинета он на редкость бестолков. Даже не смог заставить Фонтена всерьез отнестись к своим опасениям. Если честно, ему оставалось только одно: поехать к Франсуазе, признаться в своей неудаче и подготовить ее к неотвратимому.

Но и на это он был неспособен. Стоит Франсуазе открыть дверь, стоит ему встретить ее лихорадочный взор…

Вписавшись в оживленный полуденный поток машин, он направился в сторону Плато и затормозил лишь у гостиницы. Но там его ждало новое разочарование: Эдуара не было. Брат предупредил, что в гостинице обедать не будет. На миг Арле пришла мысль, не отправиться ли ему на поиски Эдуара, но он тут же осознал бессмысленность этой затеи. Слепой шмель. Зачем ему Эдуар? Поплакаться в жилетку?

Часы показывали двадцать минут первого. Арле зашел в закусочную на улице Шарди и заказал сосиски с капустой. Мысли его витали далеко.

Небо было пасмурным — осточертевшее африканское небо, источавшее сырость. С улицы донесся резкий звук клаксона, сигнал, еще сигнал — всё ближе. Пожарная команда. Арле прислушался: пожарники проехали по бульвару Клозель, и сигнал стал затихать. «Верно, двинулись на Трешвильский мост», — подумал Арле. И вспомнил о Максе. Ему представилось, что Макс лежит на откосе с разбитым лицом или в воде у берега. Как Роберта.

У него расшатались нервы. Кажется, не миновать самой настоящей депрессии — распространенного в этих краях недуга. А дальше — возвращение во Францию для поправки здоровья, психиатрическая лечебница под Парижем… Знакомая история. Или пуля в лоб: такое тоже случается. Самое радикальное средство для успокоения нервов. С губ Арле слетела дурацкая поговорка, бытующая в колониях:

— Цереусы цветут — белые мрут.

Цереусы еще не зацвели, но Арле было известно, что смерть порой приходит раньше срока.

Он поднял кружку и тут же с отвращением поставил на стол: в пиве барахталась зеленая муха. В этом районе полно мух и полно складов, принадлежащих сирийцам. Тут прямая связь: любой в Абиджане скажет, что сирийцы привыкли жить в грязи.

— Кофе, патрон?

Чтобы убить время, Арле кивнул. Не зная, чем заняться, он подозвал мальчишку, продававшего «Утренний Абиджан». В глаза бросились два крупных заголовка: вечером ожидается возвращение Уфуэ-Буаньи с конференции в Уагадугу: министр по делам молодежи обратился к нации с проникновенным призывом: «За работу, соотечественники!»

Вторая страница была посвящена Рождеству Собор Святого Павла приглашал посетить ночную мессу на открытом воздухе. Городские рестораны предлагали праздничный ужин: белая кровяная колбаса, устрицы, рождественский торт «в добром старом, но не стареющем духе».

Арле отложил газету. Ему было горько при мысли о Рождестве в пустом доме в Кокоди. Не того он ждал. В этот год они с Робертой решили справить Рождество на вилле вдвоем. Они хотели отослать слугу, Роберта собиралась заказать все необходимое в ресторане на Торговой улице. Потом они бы отправились в модное кафе «Шотландия». Рождество влюбленных, сулила Роберта…

Арле поднес кофе к губам, выпил, обжигая нёбо, и попросил счет.

Вернувшись на улицу Шарди, он без особого удивления услышал от гостиничного портье, что брат еще не приходил. Было без четверти два. Он увидит Эдуара не раньше чем в половине третьего, когда кончится перерыв.

А что делать до тех пор? Возвратиться в Кокоди? Но он и так приедет вечером на пустую виллу довольно рано. Арле не отваживался признаться себе, что малодушно оттягивает время. Он боялся телефона, боялся измученного голоса Франсуазы: «Узнали что-нибудь, Аль?»

Арле вернулся на стоянку. Теперь он взял курс на Аджамэ, не питая, правда, особых иллюзий. Салику — еще одна пропавшая марионетка в его театре теней.

Как и накануне, он остановил машину на подступах к кладбищу и пошел по грязным улочкам. Вскоре он отыскал давешний двор, калитку и вошел внутрь. На табуретке перед дверью с достоинством патриарха восседал белобородый старец. Посреди дворика две женщины, стоя на коленях, жарили на решетке рыбу. Там и сям копошились в поисках корма куры. Покашливая от дыма, Арле подошел поближе. Старец церемонно поклонился.

— Здравствуйте, месье, — прошамкал он беззубым ртом, и Арле обратил внимание на его почерневшие от колы губы.

Изъяснялся старик на относительно правильном языке. Да, Салику ушел ночью. Сколько было времени? Старец обратился на своем наречии к женщинам. Одна из них поднялась. На ней была простая набедренная повязка, груди ее покачивались, как два бурдюка. Она что-то проворчала, всплеснула руками и снова принялась раздувать огонь. Старик перевел: Салику ушел около трех часов.

Арле приблизился к занавесу из бутылочных пробок. Лачуга была пуста. Салику все прихватил с собой, явно не собираясь возвращаться.

Поблагодарив патриарха, Арле вернулся к машине. Он уже сел за руль, но, вдруг почувствовав угрызения совести, вышел и направился к воротам кладбища. Он был здесь лишь в день приезда и недолго, перед тем как отправиться во Вриди. Арле с удивлением подумал, что с тех пор прошло всего два дня: ему казалось, что протекла целая вечность.

Могила уже не выглядела свежей: буря осыпала лепестки красной гвоздики. Остались только увядшие стебли и поблекшие запачканные красноватой землей чашечки цветов. Крест тонул в кишащей насекомыми траве.

Арле прищурился. Солнечный свет, сочившийся сквозь грязные ватные облака, отражаясь в надгробных камнях, слепил глаза. Кокосовые пальмы не давали тени. Арле подумал об уютных деревенских кладбищах во Франции, дремлющих под шелест кипарисов. Он не имел права оставлять Роберту гнить в этой чужой земле. Это все равно что вторая смерть, постигшая многих колонистов. Европейцы-бедняки, не имевшие возможности выбирать, где им покоиться… Неимущие из Прованса или Армора, приехавшие на заработки в колонию и надорвавшиеся, унесенные лихорадкой, — их костями, забытыми в красной глине, усеяна земля от Бассама до Сассандры, от Корого до Данане.

В понедельник он наведет справки в мэрии, как можно увезти тело Роберты во Францию. И сам поедет с ним. А в Африку не вернется — это решено. Он так и скажет Эдуару, когда они встретятся. Эдуар возражать не станет, он уже давно советовал Арле продать свою долю.

Дикая ненависть распирала Арле, он ненавидел эту неестественную растительность, это безжалостное небо. В памяти всплывали слышанные в детстве, на уроках географии, слова о негостеприимных землях тропической Африки, об убийственном для европейцев климате. Убийственный: это слово рассмешило бы поселенцев 196… года, которые так гордились тем, что отказались от шлемов и противомоскитных сеток. Тем не менее слово точно в своей жестокости. Африка убила Роберту, наверняка она угробила и его друга Макса.

Арле вернулся к машине, однако, как он ни старался, завести ее не смог. Прибор на щитке показывал, что аккумулятор разряжен. Надо было вовремя позаботиться: еще утром, когда он уезжал с виллы, машина завелась с трудом. Правда, с тех пор у него было много других забот…