Конечная Остановка (СИ)

Со всем тем Евген особо не раздумывал, заходя в приемную следственного изолятора КГБ на столичной улице Урицкого. Не очень его обеспокоило и то, почему вслед за ним слаженно двинулись сопровождающие лица в штатском обмундировании и в пятнисто-зеленом камуфляже.

Ну а там, в приемной, его уж дожидались сияющий как медный таз на солнышке следователь Пстрычкин и безрадостный адвокат Шабревич. Лева молча развел руками, виновато отвел взгляд в сторону. Зато старший советник юстиции Пстрычкин звонким, чуть ли мальчуковым дискантом, предъявляет подследственному Печанскому еще одно, немыслимо новое обвинение по уголовной статье 295 о торговле оружием. Соответственно знакомит его с подготовленным судебным постановлением об аресте и применении меры пресечение в виде содержания под стражей.

«Стало быть, моя «беретта» пошла у них в ход. Или же в следственной предъяве чего-нибудь потяжелее будет значиться… Боже, упаси…»

В прежнем охранном порядке Евген в легкой прострации полубесчувственно проследовал назад в Американку. С теми же вооруженными четырьмя камуфляжными конвоирами начеку и настороже. Правда, трое в штатском остались снаружи.

В тюрьме заново арестованного подвергли штатному обыску на первом этаже. С опаской и даже с кое-каким молчаливым сочувствием. Хотя принять душ не предлагали. И в одиночном карантине не держали. Отвели тотчас в ту же неизменную, хорошо ему знакомую камеру на двоих.

Возвращению сокамерника Змитер не удивился. Не стал он также утешать бессмысленно собрата по тюремным несчастьям. Оно вам сразу видно: от такого камуфлета с вторичным арестом после малого глотка вольной свободы не так-то просто оправиться.

― Знаешь, Вадимыч, а меня мой следачок вместе с адвокатами только что ознакомили с моим новеньким уголовным делом в трех томах по статье 130, часть вторая. Оказывается, по заключению некоего эксперта из Национальной академии наук, лично я под псевдонимом Олег Инодумцев злостно вел информационную войну против Республики Беларусь в общем и против ее президента Луки в частности.

Четыре десятка моих незатейливых статеек и фоток из разных изданий нынче составляют фундаментальную антологию трехтомного уголовного дела. Даже в моем президентском официозе тот академический балбес крамолу отыскал, определил мои материалы в жанре памфлетов и пасквилей. Теперь я в законе литературно. Горжусь собой неописуемо! Взаправду уважают, суки! Хотя и шьют гнилыми лукашистскими нитками.

Там, кстати, на той свиданке Мишук Коханкович мне сказал, тебя снова в хапун повязали. А я-то думал, чего твой кешер битый час никто не забирает и не шмонает…

Давай-ка я тебе кофеинчику растворимого кружечку забодяжу. А то на тебе лица не видно, братка…

Эк тебя тряхануло… Ну скажи чего-нибудь, Евген!..

Глава двадцать четвертая Немногих добровольный крест

Алесь Двинько лично заехал ко Льву Шабревичу по окончании рабочего дня в юридической консультации, что на улице Красная. Они перекинулись несколькими ничего не значащими словами, вышли во двор и спокойно устроились в автомобиле адвоката. Обоим надо бы словом перемолвиться конфиденциально.

― Ручаюсь, многоуважаемый Алексан Михалыч, любая прослушка у меня исключена, если специфически работает аудиосистема. Вам негромкая джазовая музыка не помешает?

― Нисколько, Лев Давыдыч. Мы, по-моему, некогда договорились на ты без обиняков?

― Клиенты, Михалыч, клиенты! Сплошь формальное: вы во множественном числе.

― Чего уж? Грамматическая метонимия неплоха, даже на слух без каких-либо кавычек. С твоего дозволу возьму-ка я ее на многописьменное вооружение.

― Да сколько угодно, Алексан Михалыч! Прелестно почту за честь содействовать тебе по литературной части.

― А по уголовным частям и статьям?

― По ним первоочередно. Хотя прежде предпочел бы услышать твои политичные резоны в подробностях. Признаюсь, твое позавчерашнее прелестное предложение на кухне прозвучало для меня, ох-хо, неожиданно.

― Я не зря дал тебе, Давыдыч, денек-другой на обдумывание. Сам-то я главным образом решил заняться этой проблемой тогда же, то бишь третьего дни. Как только услыхал насчет глотка свободы и второго ареста нашего молодого друга. Раньше были лишь предварительные прикидки и эвентуальные приготовления.

Одно из них ― событийно телевизор в камеру Евгена и Змитера от материнского имени и по поручению почтеннейшей Индиры Викентьевны. Нас, кстати, некогда познакомил ее покойный деверь Алексан Сергеич Печанский. Даруй ему, Иисусе, добрый ответ на Страшном судилище Твоем, ― Двинько истово осенил себя крестным знамением.

― Как ты с ней умудряешься общаться, Михалыч?

― Малой толикой психиатрически, в литераторских целях, ― не стал вдаваться на возникшую попутно тему Алесь Двинько.

― Так вось, затем я немного поспособствовал тому, чтобы наши молодые друзья всенепременно пребывали и впредь вдвоем в одной камере.

По всем статьям им и нам теперь вмале не выпадает лучшего, кроме громкого дела о тройственном уходе трех политзаключенных из пресловутой Американки. Достоименно и достопримечательно, подчеркиваю, из пресловуто сталинской спецтюрьмы, которую всем нам, участникам предстоящего дела, надлежит прославить и ославить на горизонте грядущих событий.

Не скажу, будто наши репутация и реноме обоюдно находятся под угрозой. Но согласись, Давыдыч, едва ли в прежней парадигме мы изловчимся или умудримся что-либо сделать результативное для наших друзей. Их синтагматическое пребывание за решеткой явно затягивается на неопределенные сроки. Никому из них мы сейчас никак и ничем не сможем помочь выйти на свободу исключительно легальными путями.

Думаю, тебе ни к чему заведомо напрасная защита Евгена Печанского, объявленного в роли вульгарного торговца незаконным оружием. Какая тут, Господи, помилуй, может статься политическая и правозащитная подкладка! Повседневность в криминале, да и только!

Иная будет реальность, коль скоро наш подопечный предстанет на суд общественности непосредственным организатором необычайного группового побега двух признанных узников совести.

Следовательно, необходимо устроить всем троим счастливое избавление от политической, выделяю, неволи. И это у нам, несомненно, удастся, как только я и ты, многоуважаемый Лев Давыдыч, сумеем объединить наши укромные, но эффективные усилия, ― закончил Двинько, недвусмысленно ожидая подобающей реакции от собеседника.

― С одной стороны, Михалыч, согласиться мне не совсем комфортно… как юристу. С другой, резонно нельзя не соглашаться на радикальные меры.

Понимаешь, мне до беспредела надоело, когда это далеко не правовое государство то и дело бесчестно выступает против меня в судебном присутствии. Без чести и без совести, выделяю не в скобках. Более того, во время досудебного следствия оно силится беспардонно противодействовать мне, нарушая собственные законы, подобно беспредельщику отмороженному.

Кого-то разнонаправленный государственный беспредел запугивает в качестве и количестве множества обстоятельств непреодолимой силы. Но только не тех, кто не желает поклоняться священной корове государства, которое не является ни нашей страной, ни Родиной, ни соотечественниками. Но всего лишь случайным сходняком, сборищем, сбродом госимущества, бюрократов и чинодралов.

Такое сборное государство, оно как гнилая стена. Ткни его хорошенько в любом месте, и точно проделаешь дыру. В том числе и в юриспруденции.

Мое преимущество частника в том, что мне по силам гибко применяться к правилам игры в ходе судебно-следственного состязания. Напротив, государственной стороне требуется долгое время, чтобы, по меньшей мере, отреагировать на частные действия, хоть в малости преступающие бюрократические рамки. Доходит до него, до государства, как до травоядного динозавра, с трудом, медленно соображающего, что же у него успели откусить? Хвост или всю от разу задницу?

― Я тебя понял, Давыдыч. Старый новый Левиафан-олигофрен, который знать ничего не ведает об общественном договоре. Чудище, обло, озорно и лайяй задним умом сильно.