Пленники небес

— Я доверяю вам, сестра.

— На вашем месте я бы все-таки проверила.

Она грузно прошествовала по коридору, на ее талии колыхались четки из черных бусин. У нее было сложение борца-тяжеловеса. Через несколько минут она вернулась, и мне вновь стало не по себе.

— Ну и семейка у вас, — сказала она. — Вы знали, что ваша дочь говорит только по-испански?

— У нас в Берлитце все такие.

— Да вы остряк, — заметила она.

— Как она, сестра?

— В порядке. Только очень напугана, но справится, она ведь из хорошей семьи. — И ее широкое бугристое лицо расплылось в улыбке.

К полудню, когда с юга поползли дождевые облака, мы как раз пересекли подъемный мост через залив и поехали по восточной стороне Главной улицы, в сторону окраины. Дома по восточной стороне были довоенного, викторианского стиля, с площадками, выходящими на море, террасами, застекленными верандами на первом этаже, мраморными портиками, псевдоантичными колоннами, иногда попадались даже сверкающие на солнце ослепительно белые бельведеры, где рос жасмин и декоративный виноград. Девчушка, которую я не раздумывая назвал Алафэр (так звали мою мать), сидела между нами на сиденье моего пикапа. Монахини забрали ее мокрую одежду и выдали взамен выцветшие джинсы и слишком большую для нее футболку с надписью New Iberia Pelicans. Лицо девочки было усталым, глаза — бесцветными и невидящими. Мы миновали еще один подвесной мост и остановились рядом с негром, торговавшим фруктами и всякой снедью под сенью огромного кипариса на самом берегу залива. Я купил нам три поджаренные кровяные колбаски, завернутые в вощеную бумагу, мороженое и кулечек клубники. Энни кормила Алафэр мороженым из маленькой деревянной ложечки.

— Маленькому ротику — маленький кусочек, — приговаривала она.

Алафэр сонно моргала и послушно открывала рот.

— Зачем ты соврал монахиням? — вдруг спросила Энни.

— Ты о чем?

— Дейв...

— Она, вероятно, из нелегальных эмигрантов. Зачем монахиням лишние проблемы?

— И что с того, что она — нелегал?

— Я не верю бюрократам из департамента, вот что.

— Вот он, голос совести новоорлеанского полицейского управления.

— Энни, управление высылает их из страны.

— Но они же не станут высылать ребенка, ведь не станут же?

Я не мог ей ответить. Но у моего папаши — рыбака и охотника, который работал на буровой вышке, не умел ни читать, ни писать и говорил на странной смеси французского, английского и местных наречий, — всегда было наготове меткое высказывание на все случаи жизни. Приблизительный перевод одного из них гласил: «Сомневаешься — не суйся». На самом деле он сказал примерно следующее (в данном случае обращаясь к состоятельному фермеру — нашему соседу): «Ты же мне не сказал, что твоя свинья залезла в мой сахарный тростник, так, и поэтому я не хотел ей зла, когда проехался по ней трактором, а потом мне пришлось ее съесть, вот».

Я ехал по грязной дороге в направлении своей лодочной станции. Пошел мелкий дождик, зашелестел дубовой листвой, пустил рябь по воде, зашлепал по листьям водяных лилий. Я услышал, как в зарослях лилий и тростника плескались приплывшие на кормежку лещи. Рыболовы уже начали возвращать взятые напрокат лодки, и два негра, которые на меня работали, натягивали брезентовый тент на сарайчик, в котором хранилась приманка, и убирали пустые пивные бутылки и бумажные тарелки из-под жареного мяса с деревянных телефонных тумб, служивших у меня столами.

Дом мой отстоял от залива на добрых сто ярдов, утопая в ореховых деревьях. Он был построен из некрашеных дубовых и кипарисовых бревен, с верандой, крытой жестяными листами, грязным двориком, садками для кроликов, ветхим сарайчиком на заднем дворе и парой грядок с арбузами в тени деревьев. Иногда, при сильном ветре, орехи пекан сыпались с деревьев и гулко стучали по жестяной крыше. Алафэр уснула на коленях у Энни. Когда я вносил ее в дом, она проснулась, взглянула на меня и снова закрыла глаза. Я устроил ее на кровати в боковой комнате, включил вентилятор и тихо прикрыл за собой дверь. Я сидел на веранде и слушал, как капли дождя шуршат в воде залива. В воздухе пахло листвой, сырым мхом, цветами и мокрой землей.

— Есть хочешь? — услышал я голос Энни.

— Попозже.

— Что ты тут делаешь?

— Ничего.

— А по-моему, ты пялишься на дорогу, — сказала Энни.

— Эти люди, из самолета. Тут что-то не так.

Она обняла меня за плечи.

— У меня проблема, начальник, — сказала она. — Мой муж вбил себе в голову, что он все еще работает в убойном отделе. Даже когда я пытаюсь его соблазнить, он вечно думает о чем-то своем. Что прикажете делать?

— Хорошо, что обратились. Всегда рад помочь.

— Ну, не знаю. Кажется, ты бы так и пялился на этот дождь.

— У меня это здорово получается.

— Вы уверены, что у вас есть для меня минутка, начальник? — Она обхватила меня руками и прижалась ко мне всем телом.

Я не мог перед ней устоять. Она была так красива. Мы отправились в спальню, где жужжал вентилятор и свет был приглушенным. Раздеваясь, она не переставала улыбаться мне, потом вдруг начала напевать: «Любовь моя, скорей иди ко мне, я так люблю тебя, любовь моя...»

Она уселась на меня верхом, так что ее грудь почти касалась моего лица, запустила руки в мои волосы, нежно и влюбленно заглянула в глаза. Каждый раз, когда я обнимал ладонями ее плечи, она целовала мои губы и крепче сжимала бедра; клубничного цвета родинка на ее правой груди стала кроваво-красной. Я чувствовал, как тает мое сердце, а чресла твердеют и ноют, я видел ее нежное лицо, оно вдруг стало таким маленьким... и вот что-то оборвалось у меня внутри, точно валун отрывается от скалы и с грохотом летит в пропасть.

Потом она улеглась рядом и закрыла мне глаза своими ладонями, вентилятор обдавал нашу постель прохладой, будто бы ветер дул с залива в рассветном сумраке.

Было уже за полдень, когда меня разбудил детский плач, словно ангел крылом коснулся; дождь продолжал лить. Я босиком прошел в спальню, где Энни прижимала к груди Алафэр.

— Все в порядке, — приговаривала она. — Это был просто плохой сон, правда же? Тебе все приснилось. А сейчас мы успокоимся, умоемся, причешемся и пойдем есть мороженое и клубнику с Дейвом и Энни.

Девочка крепко обнимала Энни и смотрела на меня широко раскрытыми от испуга глазами. Энни прижала ее к себе и поцеловала в макушку.

— Дейв, мы оставим ее у себя, — сказала она.

И вновь я не нашел что ответить. Весь вечер я просидел на веранде, уставившись на пурпурный закат над заливом, и слушал, как поют цикады и капает с веток дождь. Было время, когда дождь для меня был цвета виски «Джим Бим» или размытых неоновых витрин. Теперь это был просто дождь. Он пах сахарным тростником, росшими у залива кипарисами, золотисто-пурпурными цветами ялапы, что цвели в тени деревьев. Но пока я наблюдал, как носятся в саду светляки, в моей душе играла та же неуловимая музыка, из-за которой я ночи напролет просиживал в барах, глядя, как струи дождя заливают окна, размывая отражения неоновых огней.

Я продолжал смотреть на раскисшую дорогу, но там никого не было. Я видел лишь детишек, которые вышли в залив на пироге бить острогой лягушек, видел свет их фонарей, мелькавший среди тростников, слышал плеск весел. Позже я опустил жалюзи, выключил свет и улегся в постель рядом с Энни. Малышка спала с ней рядом. При свете луны я увидел, как Энни улыбнулась, не открывая глаз, потом положила руку мне на грудь.

Он приехал рано утром, когда солнце еще едва виднелось за верхушками деревьев и там и сям подсыхали лужи, его автомобиль забрызгал грязью семейство негров, которые направлялись на рыбалку. Я вошел в кухню, где Энни и Алафэр заканчивали завтрак.

— Почему бы вам не сходить к пруду покормить уточек? — спросил я.

— А мы как раз собирались в город купить ей что-нибудь из одежды, — ответила Энни.

— Это можно сделать позже. Вот вам остатки хлеба. Выходите через заднюю дверь и отправляйтесь через сад.