Жизнь честных и нечестных

Синцов наверняка знает от Лешки об этой моей особенности, поэтому и проявил благородство. По дороге он цедил пиво из баночки, купленной на вокзале. Допив пиво, банку продолжал тащить в руке. На мое предложение выкинуть ее в ближайшую урну он только покачал головой. Вообще он в этой поездке был страшно разговорчив.

Когда мы добрались до моего дома, уже смеркалось. Синцов неожиданно остановился и прошептал:

— Хочешь, покажу тебе кое-что интересное?

Не дожидаясь моего согласия, он ухватил меня за рукав и прямо-таки потащил в громадный расселенный дом, уже лет десять рассыпающийся в прах напротив места моего жительства. Пройдя по кучам хлама, он остановился перед окном без стекол и рам и тщательно закопал под мусором пустую банку из-под пива. После этой загадочной операции мы, не обменявшись ни словом, вышли из развалин, перешли дорогу и зашли в мой подъезд.

Поднявшись на третий этаж, Синцов остановился и предложил подождать. Из кармана он вытащил вторую банку пива и устроился на лестничном подоконнике. Глядя в окно на расселенный дом, я увидела, что темнота в дырах оконных проемов то тут, то там прорезается тусклыми лучами света: кто-то, причем не один, шарил по стройке с помощью фонариков, причем именно в том месте, где Синцов закопал пустую банку.

— Наглядно, правда? И не стесняются, — процедил Синцов. — Пошли, уже поздно.

Он довел меня до квартиры, попрощался и ушел, забросив на плечо свою сумку, засунув руки в карманы и непривычно сутулясь.

Проанализировать как следует сложившуюся по делу ситуацию я не успела по причинам личного свойства, затмившим все остальное. На пороге родного дома меня ждал разъяренный муж с вопросом: «Ну что, нагулялась?! В командировке не дотрахалась, на стройку полезла обжиматься?! Так невтерпеж было?!» Дальше имел место длинный монолог на тему о женской натуре, о таком явлении, как блядство, и о его совместимости с супружеской жизнью. Я не оправдывалась, все равно Игорь мне не поверил бы. Я только смертельно испугалась, что он действительно изобьет меня, — так он был возбужден; а потом на меня накатило тоскливое безразличие. Слушая его вопли, как сквозь вату, я отчетливо поняла, что больше не могу жить с ним, как бы мне ни было его жалко. А как ни странно, мне было отчаянно жалко его. Мы так и стояли в прихожей, пока совершенно озверевший Игорь не вырвал у меня сумку, швырнул ее на пол и, схватив меня за правую руку, стал сдирать с пальца обручальное кольцо, крича, что я недостойна его носить. Выкрутив мне палец, муж размахнулся и бросил кольцо в глубину коридора; я услышала, как оно звякнуло о стену, и этот звук вернул меня к действительности. Я подхватила сумку и бросилась бежать из дома.

Через полчаса я звонила в Машкину дверь. Поскольку я не плакала, мне казалось, что я полностью владею собой. Но, очевидно, это было не так. Увидев меня на пороге, Машка забормотала: «Сейчас-сейчас, Мышоночек, пойдем, моя маленькая, пойдем, осторожненько, вот так, сюда ступай, сейчас тебе водички дам с валерьяночкой, садись, маленькая, успокойся…», и оказалось, что она, бережно поддерживая, ведет меня, как ребенка, еще не умеющего ходить, усаживает на диван, подкладывает под голову подушку, снимает с меня туфли…

Спасибо Машке: она ни о чем не расспрашивала меня. Валерьянкой дала запить какой-то сильный транквилизатор — две таблетки, так что через пять минут я была не в силах противиться дремоте и провалилась в тягучую паутину черного сна.