Открытое окно

Когда я очутился в Мейсене, по левую сторону Эльбы, было уже четыре часа.

Все шло по установленному плану. Следуя указаниям прохожих, я повернул влево и по деревянной лестнице поднялся на железнодорожный мост.

Как бы с высоты шестого этажа я сошел по крутым ступенькам вниз, к гостинице «Золотой корабль». Здесь, на окраине Мейсена, над идиллическим городком, таким, какие рисовал Шпицвег, дребезжало на ветру жестяное изображение золотого корабля.

Внутри было светло и чисто. Телефон, к которому должны были вызвать из Дрездена господина Канинхена, висел на стене в обеденном зале…

Я попросил комнату.

– Пожалуйста! Пять марок, – сказала распоряжавшаяся в гостинице женщина с огромными цыганскими серьгами.

Поместили меня на втором этаже. Лучше и быть не могло! Напротив моей комнаты находился номер разыскиваемого мною коллекционера из Эрфурта. Эту тайну я узнал, бросив взгляд в книгу регистрации приезжих.

Преисполненный наилучших надежд, умывшись и отложив на время служебные дела, я мог удовлетворить свое туристское любопытство. Ключ от комнаты архитектора висел внизу, а рядом афиша сообщала адрес мейсенской фарфоровой фабрики.

Выйдя из «Золотого корабля», я направился по узкой Постштрассе в сторону фабрики. Это было не очень далеко, к тому же дорогу указывали фирменные знаки – синие мечи на белых табличках…

Западное предместье Мейсена походило на все городские поселения XIX века. Трудно было поверить, что стоящие в парке современные здания являются Меккой и Иерусалимом «фарфоровых хоббистов» всех континентов.

Когда я вместе с другими туристами очутился на украшенном цветником дворе, нам объяснили, что во второй половине XIX века фабрика была переведена сюда из замка. Мы начали обход левого и правого крыла двухэтажного строения, в котором когда-то размещались мастерские, а затем прошли в музей. Здесь повсюду – на всех стенах, в витринах, в застекленных шкафах, на полках и в углах – нас окружали тысячи фигур и фигурок, тарелки и блюдца всевозможных цветов, форм и образцов – от древнекитайских до современных; грандиозные королевские сервизы, чашки и кувшинчики разного калибра; огромные белые стада слонов, львы, тигры и смешные попугаи, поющие петухи-великаны и кудахчущие куры – произведения знаменитого Кендлера, создавшего целую эпоху в Мейсене. Не было таких живых или мертвых форм, которые не были бы здесь воспроизведены в материале, когда-то равном по цене золоту…

Через два часа я вышел из музея с блуждающим взором, по уши полный впечатлений от фарфоровых чудес, и направился к центру.

Здесь меня привели в чувство первые капли дождя. Надвигалась гроза. Поэтому, быстро пробежав несколько сот метров, отделявших меня от «Золотого корабля», я снова очутился в обеденном зале, где на стене вис «л телефон.

В этот момент дождь полил как из ведра.

Интересно, успеет ли Канинхен прийти к восьми? В пути его может застать буря. А вдруг он пришел сюда еще до дождя и скоро спустится вниз?

Я взглянул на доску с ключами: ключа от его номера не было. Он здесь.

Никто из находившихся в зале людей не спешил занять столик поближе к телефону. Дежурная, опершись на локоть, дремала у стойки бара.

– Будьте так любезны…

Дежурная очнулась и через минуту подала мне аппетитно пахнущие сардельки, булочку и большую кружку светлого дрезденского пива.

Я только закончил подкрепляться, как открылась дверь и из коридора появился человек небольшого роста. У него был здоровый цвет лица, полные щеки, а по бокам блестящей бритой головы торчали небольшие остроконечные уши. Подойдя к стойке бара, человечек внезапно стукнул по прилавку оловянной кружкой и произнес писклявым голосом:

– Берлинского светлого! Надеюсь, меня из Дрездена еще не спрашивали?

– Пока нет, господин архитектор, – ответила дежурная, наливая ему пива.

Человек с кружкой в руке огляделся и направился на коротких, но упругих ногах прямо ко мне.

Тем временем я успел отодвинуть тарелку и разложить перед собой на столе серию марок «Дрезденской галереи». Человечек на миг заколебался, но, увидев марки, расплылся в улыбке.

– Простите, коллега… Здесь свободно?

Я утвердительно кивнул головой. Человечек поставил кружку и, не садясь, протянул руку.

– Архитектор Канинхен из Эрфурта! Филателист! Эти пятнадцать дрезденских пфеннигов имеют очень интересный изъян в клише. Присмотритесь сквозь лупу. В то же время эта марка…

Я улыбнулся, ибо… именно в этот момент зазвонил теперь уже не нужный мне телефон!

– Дрезден?… Да. «Золотой корабль»… Да, это я, Канинхен. Хампель? Как поживаешь, старый прохвост?… Ну, как там с этой седьмой «Баварией»? Достал? – начал горячиться Канинхен. – Что? Поврежденная?… Я не беру реставрированных… Что? Ты разыскивал ее целый год? Ничего себе… – Он рассмеялся, глядя на меня. – Это Хампель – знаете, самая большая акула и обманщик в Дрездене. Алхимик Хампель!.. Слушай, старый обманщик, я таких марок могу иметь кучу. Вся Германия, от Эльбы до Рейна, засеяна ими. Что?… Неправду говорю?… Послушайте, он хочет всучить мне реставрированную марку. Понимаете, реставрированную…

Я был возмущен не меньше, чем он.

– Ладно, слушай, Хампель. Пусть будет по-твоему. Но я соглашаюсь на это с небывалым отвращением, потому что никогда от тебя такого не ожидал… Сколько?… Ты что, с ума сошел? Разве это подлинник Рембрандта?… Что? Рей-неке даст тебе в два раза больше? Врешь!.. Даю двести марок наличными, сто переведу со своего счета в городском банке, семьдесят пять – из сберкассы, а остальные – чеком на Немецкий банк. Только… послушай, – продолжал Канинхен тише, – об этом ни мур-мур. Я этой марки вообще не покупал. Если об этом узнает Рейнеке, то от зависти сразу же выдаст меня моей старухе!

Сияющий, он повесил трубку и, усаживаясь, возволно-ванно вытер пот со лба. Когда из-за носового платка наконец появилось его лицо, это был уже другой человек. На щеках играл оживленный румянец, глаза под щетинистыми светлыми бровями лукаво поблескивали. Одним духом он выпил половину кружки и сказал:

– Вы слышали, коллега? Мне удалось достать желто-оранжевую «Баварскую семерку». Правда, она имеет совсем микроскопическую дырочку. Хампель говорит, что заметно только через десятикратное увеличительное стекло. Марка погашена крестообразным штемпелем красного цвета, причем на штемпеле цифра почтамта Альтетинга. И все за каких-то семьсот марок! Хампель законченный идиот. Да будь эта марка у меня, я не продал бы ее даже старому Рейнеке. – Канинхен был возбужден. – Не отдал бы и за первую «Баденскую», даже если бы мне предложили парочку этих марок на конверте.

– Да, действительно исключительный случай, господин Канинхен, – отозвался я, впервые получив возможность подать голос – Раз вы говорите, значит, так оно и есть, – добавил я, чтобы пощекотать его самолюбие.

– А что вы собираете? – вдруг с интересом спросил он. – Тоже классику? Но… что вы, собственно, здесь делаете? Откуда вы появились? Здесь, в Мейсене, никто марок не собирает. Тут вообще все дилетанты. Есть только небольшой киоск при городском музее, а в нем цветочки, анютины глазки и тому подобная ерунда. И подумать только, все влюблены в старые фарфоровые черепки. У моих здешних коллег строителей целые серванты старых черепков. У того, который хотел провести меня на торгах, есть даже целая коллекция… старых ночных горшков. Чудесно, не правда ли?! – рассмеялся он. – Пусть мне кто-нибудь покажет, что марку когда-либо печатали на туалетной бумаге! А Мейсен делал ночные горшки! С синими мечами на дне… Так что же вы собираете?

– Собираю «Корабли».

– А откуда вы?

– Из Варшавы.

– О-о! Из Варшавы?…

Он был удивлен и не знал, что обо мне думать.

– Эта история с «Баварской семеркой» с красным штемпелем Альтетинга необыкновенно интересна. Я слушал ваши переговоры с фирмой Хампель очень внимательно. Вы назвали имя господина Рейнеке, с которым я имел удовольствие встретиться в Эрфурте, – сказал я, чтобы еще больше склонить его к дальнейшим излияниям.