Инспектор и ночь (др. перевод)

— И что же?

Я небрежно машу рукой.

— Не состоялось… Но это уже совсем другая история. Вернемся к нашей. Я вот смотрю — работаете. Научный труд, по всей вероятности. И немало сделано. И все это пойдет прахом?

— Ваше участие меня трогает, но я вас не понимаю.

— Все рухнет, говорю.

— Почему?

— Из-за того, что вы совершили глупость. Из-за того, что продали Маринову цианистый калий. Да, сколько вам, между прочим, заплатили за это?

Лицо Колева снова приобретает привычно хмурое выражение.

— Ничего я не продавал.

— Слушайте, доктор, — говорю, — бывают случаи, когда упорство приносит желанные результаты. В научной работе, например. Но сейчас оно абсолютно бессмысленно. Вот это видите?

Я вытаскиваю из карманов выписки из протоколов.

— Не понимаю, — упирается врач.

— А если я покажу вам здесь имя Евтимовой, вашей родственницы, биолога, поймете?

Он отрицательно качает головой.

— Ничего не понимаю.

— Очень жаль, — повожу я плечами. — Стало быть, я ошибся. Стало быть, шерше ля фам. Тогда придется задержать Евтимову.

— Вы шутите? — вскакивает Колев. — Что общего может иметь Евтимова с… с…

И почему это все думают, что я вечно шучу? Лицо, что ли, у меня такое?

— С отравлением Маринова, хотите вы сказать? Что ж, могу объяснить. Я только что был у Евтимовой, показал ей эти бумаги. Она, как видно, толковый человек. И вообще я установил, что с женщинами мне бывает легче столковаться. Она призналась, что взяла цианистый калий для каких-то своих опытов, а остаток отдала Маринову, когда он попросил об этом.

— Чушь! Она не была даже знакома с Мариновым.

— И мне так казалось. Но Евтимова утверждает, что была знакома с Мариновым и, причем, через вас. Значит, все совпадает. Тем более, что сами вы отрицаете свою вину.

Я закуриваю и делаю вид, что собираюсь уходить.

— Но вы не можете… Не имеете права… Она не знает, что говорит… Воображает, что спасает меня таким образом…

— Не воображает, — прерываю я. — Действительно спасает.

— Перестаньте. Евтимова не виновата.

— В таком случае виноваты вы. Другой возможности нет. И давайте не терять времени: сколько вам заплатил Маринов?

Колев, как загипнотизированный, встает со стула и приближается ко мне с белым от гнева лицом.

— Слушайте, инспектор, вы до того привыкли иметь дело со всякими мошенниками, что забываете: на этом свете есть и другие люди. Ничего мне не платил ваш Маринов. Да я бы ничего у него и не взял. Если на то пошло, я сам ему заплатил. Заплатил ядом, чтобы ваш Маринов отправился ко всем чертям.

Как вам понравится — «мой Маринов». Словно я его родил и воспитал! Народ пошел — сплошные неврастеники.

— Ничего я не понимаю, — вздыхаю я. — Но обещаю понять при условии, что вы качнете сначала.

Врач проводит худощавой рукой по волосам и пытается успокоиться. Я ускоряю этот процесс, протягиваю ему сигарету. Доктор жадно затягивается.

— Маринов жаловался в последнее время на боли в желудке. Я сводил его к своему коллеге. Установили рак.

— Когда обнаруживают рак, пациенту об этом не сообщают. Есть ведь такой принцип.

— А я еще позавчера вам сказал, что в известных случаях плюю на принципы. Из-за принципов мы порой забываем о людях…

— Без сентенций! — призываю я. — И — ближе к теме!

— Маринов догадывался, мне кажется, и все время приставал с расспросами. И в то же время продолжал свои художества. Стал преследовать Жанну. Однажды я просто не выдержал: «Ты что же, — говорю, — до могилы будешь безобразничать? Не видишь, что одной ногой в гробу?» Позже Маринов попросил у меня яду. Евтимова дала мне цианистый калий, думая, что это нужно мне для опытов.

— Вы наплевали не только на принцип, но и на свою профессию. Больные раком живут годами…

По лицу Колева пробегает гневная дрожь. Бросив в угол окурок, он приближается ко мне.

— Ничего вы, значит, не поняли. Это был мерзавец… Махровый мерзавец, разлагавший все вокруг себя. И когда я нашел для него яд, то даже обрадовался… В конечном счете ведь я не стал бы совать ему силой бутылку в рот. Он сам решил свою судьбу. А мертвый мерзавец, я полагаю, всегда приятнее живого.

— Мертвый мерзавец… И живая девушка… — бормочу я себе под нос.

— Какая девушка? — удивляется Колев.

— Такая… в платье.

— Да мы с вами говорим на разных языках!

— Ничего подобного, — возражаю. — Мы отлично понимаем друг друга. Должен признаться — вы с самого начала были мне симпатичны. Только меня, к сожалению, никогда не назначат председателем суда. Разделение власти, понимаете? Судебная, исполнительная и т. д. Возьмите с собой чистое белье. А о сигаретах не беспокойтесь.

И вот я опять на фоне тех же знакомых декораций — пустые письменные столы, окно, в которое хлещет дождь, подслеповатая желтая лампочка. История кончается тем, чем началась, — обычный прием ленивых авторов. Ничего, как видите, не изменилось, за исключением небольшой подробности. Меня не ждет новое расследование, не ждет свидание с мертвецом. Впереди несколько свободных дней, и я сумею, наконец, сделать кое-какие неотложные дела. В том числе съездить в провинцию по поводу одной личной истории. Приближается Новый год.

Бодро сдвинув шляпу на затылок, я подхожу к окну. Сквозь косые полосы дождя смутно вырисовываются голые деревья, мост, улица. Прохожие с зонтиками останавливаются возле витрин, заходят в магазины, делают покупки. Мне тоже надо кое-что купить. Пора уже подумать о смене плаща-ветерана, которому стукнет скоро десять лет.

Дверь за моей спиной открывается. В комнату входит старшина.

— Вас вызывает начальник.

Надо полагать, не для того, чтобы преподнести розы.

Так и есть. Начальник, разумеется, доволен быстрым окончанием расследования. Дело только в том, что произошел новый случай… И так как другие инспекторы заняты… Остается поехать мне.

Я опять стою у окна и жду телефонного звонке. Потом спущусь по лестнице, сяду в машину и надвину шляпу на лоб, чтобы отключиться на несколько минут и подумать об одном деле. Близятся праздники. Вот тогда я и займусь своей личной историей. На какие дни приходятся они? Только бы не на четверг. Так или иначе, до праздников остается целых две недели. А пока надо думать о ближайшем свидании с мертвецом.

За спиной звонит телефон.

— Готово? Сейчас спускаюсь.

Сорвав с вешалки плащ, я на ходу натягиваю его. Машина урчит внизу. Начинается новое расследование. Не знаю, понимаете ли вы меня.

Рабочий день мой кончается поздно. Случаи, надо признаться, не из легких. Пока что сплошной туман. Я иду по улице под дождем и пытаюсь, насколько это возможно, что-то разглядеть в тумане. Шагаю, засунув руки в карманы своего старого плаща, и мысли шагают со мною рядом.

Свет… Тень… Опять свет… Опять тень… Мы, как фотографы, неразлучны с темнотой. Павел и Виргиния… Инспектор и ночь… Проходишь через разные человеческие истории и тащишь на плечах этот принцип. Через самые разные человеческие истории… Кроме своей собственной… Тень… Свет… На дансинге было светло. Поблизости шумело море. А еще ближе стояла девушка. Так близко, что какой-нибудь вульгарный тип сказал бы, что она у меня в руках.

Путь лежит мимо обиталища Маринова. Но мне это теперь ничего не говорит. Дом этот зачислен уже в графу призраков, оставшихся, как старые ненужные вещи, где-то в чулане воспоминаний. Медленно прохожу я мимо двери и ржавой железной ограды. Передо мной появляется пара. Юноша и девушка в обнимку под зонтом. Приходится обняться — зонтик маленький (надеюсь, вы улавливаете связь?) Девушка — Жанна. Юноша — не Том. Только поравнявшись, они узнают меня.

— Инспектор, — шепчет Славов.

— Спокойной ночи, инспектор! — слышу я голос Жанны.

Не оборачиваясь и не замедляя шага, приветственно взмахиваю рукой. «Спокойной ночи!» — говорю я про себя. Нет смысла кричать на улице.