Приключения, 1988

Я торопливо выхожу из кабинета Кузьмича, закуриваю и уже не спеша иду по длиннейшему коридору в дежурную часть. Оттуда я звоню в Южный. К аппарату зову знакомого сотрудника уголовного розыска. Его зовут Давуд Мамедов. Я ему как-то помог в Москве, и он до сих пор горит желанием ответить мне тем же. Кажется, это ему скоро удастся.

— Значит, приедешь? — радостно переспрашивает он. — Ай, как хорошо! Непременно приезжай. Пусть зима, пусть снег, у нас его, ай, сколько в этом году! Все равно приезжай. Все сделаем. Правда, приедешь? Или нет, а?

— Как решит начальство, — отвечаю я. — Но к тому идет.

Мы прощаемся. Я возвращаюсь к себе. Звонит городской телефон.

— Здравствуйте, Виталий Павлович, — раздается незнакомый мужской голос, солидный, скрипучий, немолодой, вполне спокойный и уверенный. — Вы меня не знаете. Но я могу быть вам полезен. По телефону всего, конечно, не скажешь.

— Понятно, — говорю я, не очень удивляясь такому звонку: в нашей работе нечто подобное случается нередко. — Что ж, заходите, потолкуем.

— Нет. Желательно встретиться в городе, — говорит незнакомец.

Ну что ж. И к таким встречам я тоже привык.

— Где именно? — спрашиваю я.

— Допустим, в центре. На улице Горького. Перед Центральным телеграфом. Через час, если вам удобно. Узнаю вас я. И подойду, если... все будет спокойно вокруг вас.

— Не беспокойтесь, — усмехаюсь я.

Мы прощаемся. Я отправляюсь за советом к начальству.

Я мысленно перебираю все законченные и незаконченные дела, из-за которых может произойти такая встреча, и, конечно, прихожу к выводу, что она может произойти по десятку поводов. Остались, например, кое-какие неясности, а на свободе кое-какие личности по недавнему делу, и личности эти продолжают суетиться, и некоторые из них меня знают. То же происходит и еще по одному непростому делу, даже, я бы сказал, неожиданному, в области, как мы полагали, вовсе не «криминогенной», то есть не чреватой преступлениями. Как-нибудь я об этом деле расскажу. Наконец, мы сейчас вместе с уехавшим в командировку моим другом Игорем Отколенко подбираемся к одной потенциально весьма опасной группе и, увы, только что сделали крайне неосторожный шаг. И теперь подобный звонок вполне может последовать и оттуда.

На улице холодно и вьюжно. На город опустились сумерки. На высоченных мачтах фиолетовыми бутонами начинают раскаляться мощные светильники.

Я подхожу к телеграфу ровно за три минуты до условленного срока и, не переходя узкую проезжую часть улицы Огарева, напряженно вглядываюсь в толпу людей возле здания телеграфа, на площадке между двумя старинными фонарями, к которой от тротуара ведет широкая мраморная лестница. Нет, я не вижу ни одного знакомого лица. Да и видно-то плохо. Остается только встать на условленное место и ждать.

Так и делаю. Впрочем, ждать приходится совсем недолго.

Ко мне подходит невысокий пожилой человек в темном пальто с пушистым меховым воротником и в шапке из того же меха. На шее ярко-красный шарф. И лицо его тоже красное от ветра и холода. Брови и усы в морозном белом инее.

— Здравствуйте, Виталий Павлович, — хрипловато произносит он.

— Здравствуйте, — сдержанно отвечаю я.

Секунду мы внимательно рассматриваем друг друга.

— Не согласитесь ли перейти дорогу и посидеть за столиком? — спрашивает незнакомый мне человек. Но что-то в его внешности меня настораживает.

— Отчего же, — соглашаюсь я. — Тут, конечно, не поговорить.

Мы спускаемся по широкой лестнице, переходим улицу и через минуту оказываемся в двухэтажном кафе.

Освободившись в гардеробе от пальто и шапок, мы снова исподтишка, пытливо оглядываем друг друга. Незнакомцу лет за пятьдесят, пожалуй, одет солидно, манеры тоже солидные, уверенные и энергичные. Взгляд из-под густых бровей умный, слегка ироничный, мне такой взгляд обычно нравится.

Мы усаживаемся за столик и закуриваем. Эта дурная привычка создает, однако, благоприятную обстановку для начала непростого разговора, который, видимо, нам предстоит.

— Как прикажете мне вас называть? — осведомляюсь я.

— Допустим, Иван Иванович, — усмехается мой собеседник.

— Не пойдет, — решительно возражаю я.

— Почему же?

— У нас оказываются неравные условия, вы-то знаете, как меня зовут. А неравные условия не обещают доверительного разговора, сами понимаете. Но главное даже не в этом, — я с улыбкой машу рукой. — Иван Иванович — очень уж банально и нарочито. Называя вас так, я каждый раз буду невольно улыбаться. А при серьезном разговоре это неуместно. Как вы считаете? Мой собеседник усмехается. При этом седые стриженые усы его приподнимаются, обнажая влажные, ровные, прямо-таки перламутровые зубы, явно, конечно, вставные.

— А с вами приятно беседовать, — говорит он. — Что ж, будь по-вашему. Меня зовут Павел Алексеевич.

— Это другое дело, — соглашаюсь я. — Во всяком случае, ближе к истине.

Мы снова закуриваем.

У Павла Алексеевича забавная привычка: закурив, он не гасит спичку, а, ловко перехватив ее за обгорелый конец, старается, чтобы она сгорела вся и остался только черный, обугленный червячок. Это занятие, отвлекая внимание собеседника, вероятно, помогает успешнее вести сложный разговор.

Осторожно положив в пепельницу очередную обгоревшую спичку, Павел Алексеевич внушительно говорит:

— Так вот. Первое предложение: не воюйте с ветряными мельницами.

— Как же это расшифровать применительно к конкретному случаю? — спрашиваю я, все еще не понимая, к чему же в самом деле относится вся эта грандиозная артподготовка.

— Как расшифровать? А вот как, — говорит Павел Алексеевич и при этом крутит в руках зажженную спичку, стараясь, чтобы она сгорела до конца.

И я невольно наблюдаю за его манипуляциями.

— ...Обратите внимание, — продолжает Павел Алексеевич, с удовлетворением бросая обуглившийся кусочек в пепельницу, — наше планирование построено так, что то и дело остаются неиспользованные, неучтенные резервы.

— Кем не учтенные?

— Вышестоящими органами, конечно. А предприятия, обладатели этих резервов, этих материальных излишков, причем чаще всего весьма дефицитных, вольны или копить их, или комбинировать с ними. Об этом, кстати, не раз писалось в газетах, небось читали?

— Читал.

— Ну так вот. И эти излишки, всякие комбинации с ними сулят предприимчивым людям немалый доход, а населению — нужные товары, дополнительно, как бы сверх плана. Парадокс заключается в том, что при этом не страдают планы ни самого предприятия, ни даже всей отрасли.

— На бумаге?

Незаметно я втягиваюсь в спор. Наглость и очевидная удачливость этих ловкачей начинает бесить меня. И я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наговорить лишнего. Пусть выкладывает, пусть. Это полезно услышать.

— Да в некотором смысле план получается... с изъяном, — иронически усмехается Павел Алексеевич. — Но этим планом, однако, все довольны, его все утверждают. И это второй парадокс указанной ситуации... Хозяйственники — народ запасливый и боятся всяческих невзгод. Накопленные ими излишки на черный день все равно никто не найдет и не станет искать, вот ведь в чем дело. Естественные издержки гигантского, всеобщего планирования. Наказывать за их использование хоть и законно, но в принципе, я полагаю, несправедливо.

— Очень спорное утверждение, — насмешливо замечаю я.

Но Павел Алексеевич убежденно прихлопывает рукой по столику.

— Да, да. А главное — бессмысленно. Накажут одного, но об этой возможности знает еще десяток предприимчивых людей. Появится свободное место, а на него найдется немало охотников, уверяю вас.

— На свободное место?

— Вот именно.

— А если мы вообще заткнем эту щель?

— И все-таки борьба с подобного рода явлениями бессмысленна, как сражение с ветряными мельницами, поймите.