Банда 2

После этого Пафнутьев прошел на кухню, выключил газ под вываркой и покинул квартиру.

Невродов позвонил в конце рабочего дня. Посопел в трубку, спросил о здоровье и, как бы между прочим, обронил:

— Что-то давно тебя не видно... Заглянул бы как-нибудь, рассказал бы о своих похождениях.

— Загляну... Хоть сегодня.

— А что сегодня... Тоже не самый плохой день, — ответил Невродов и положил трубку.

Неужели клюнул?! — заволновался Пафнутьев. — Неужели дрогнуло влюбчивое сердце областного прокурора? Сложные, неоднозначные чувства охватывали его последние дни. Что говорить, было и чувство охотника, почуявшего запах дичи, было простое желание довести дело до конца — ведь еще год назад он пообещал Андрею разобраться с остальными участниками банды. Жажда мести? Было и это, но сказать, что Пафнутьев думал об этом всерьез... Нет. Наоборот, пришли и сомнения, и колебания. Не привык Пафнутьев вот так легко и просто предавать соратников, а Анцыферов, как ни крути, был соратник. Вместе работали, вместе отвечали за дело... Пафнутьев мог как угодно называть свои действия на юридическом языке, на прокурорском, следственном, но для себя, при разговоре с самим собой не отказывался и от простого, житейского понимания — закладывал мужика, под статью подводил. Но когда эти мысли и раскаяния слишком уж одолевали его, он вызывал в памяти целлофановый мешок с головой вора и стукача Ковеленова, представлял, что и его голова должна была оказаться точно в таком же мешке. И он снова становился тверд, снова готов был довести дело до конца.

Невродов ждал его. Приемная была пуста, в кабинете, кроме самого Невродова, тоже никого не было. Значит, подготовился к разговору, позаботился о том, чтобы не было лишних свидетелей его встречи с начальником следственного отдела городской прокуратуры.

— Входи, — бросил Невродов, увидев заглянувшего в дверь Пафнутьева. Прокурор сидел за своим столом массивно и неприступно, на подходившего Пафнутьева смотрел с подозрительностью. — Привет, — сказал он, приподнявшись с кресла. — Садись, — проговорил Невродов сипловатым голосом, словно звукам было тяжело протискиваться сквозь узкую, сдавленную голосовую щель.

Пафнутьев охотно, в полупоклоне пожал тяжелую, мясистую руку Невродова, сел, придвинул стул ближе к столу, этим движением показывал, что готов говорить плотно, к делу приступить немедленно.

— Похолодало, — сказал Пафнутьев. — Зима идет.

— Придет, — значительно кивнул Невродов, продолжая неотрывно смотреть на Пафнутьева. Все-таки опасался он провокации, все-таки не исключал мысли об обмане, допускал, что хотят выманить его из окопа и подставить под снайперский выстрел его такую заметную, такую большую и беззащитную фигуру.

— Иду сейчас по улице — батюшки светы! Весь тротуар листьями усыпан. Всю зиму я ждал этого лета... А как пришло, как пронеслось — не заметил... И защемило, застонало что-то во мне...

— Молодость вспомнил? — улыбнулся, наконец, Невродов.

— Ага... За какой девушкой я убивался вот в такую же осень, за какой девушкой! — Пафнутьев обхватил лицо ладонями и горестно покачался из стороны в сторону.

— Плохих девушек не бывает, — серьезно сказал Невродов.

— А та была краше всех прочих! — не желал Пафнутьев расставаться со своими воспоминаниями.

— Увели?

— Нет. Сама ушла.

— Ну и дурак. Сам виноват.

— Конечно, Валерий Александрович, конечно.

— Жалеет?

— Она? Еще как!

— Вернуть не хочешь?

— Нет. Проехали. Видите ли, Валерий Александрович, как обстоят дела... Да, мне нравилась девушка в белом... Но теперь я люблю в голубом.

— Есенин, — кивнул Невродов.

— Может быть, — легкомысленно ответил Пафнутьев, не восторгаясь начитанностью прокурора, хотя и мог бы восхититься для пользы дела. Оба произносили пустые, незначащие слова, пытаясь по интонации, по взгляду, по выражению лица хоть что-то узнать о главном.

— Каждый может рассказать о себе нечто подобное. И всегда есть основания назвать потерпевшего дураком, — просипел Невродов, глядя в мокрое, покрытое ручейками дождя окно. — У меня к тебе, Павел Николаевич, один вопрос...

— Готов ответить немедленно.

— Не торопись... Я могу и подождать. Но ответить нужно обстоятельно. Или, скажем, доказательно.

— Слушаю!

— Сысцов, — проговорил Невродов, неотрывно глядя на Пафнутьева. — Вопрос ясен?

— Вполне. Больше вопросов не будет?

— Нет.

— Это мне напоминает анекдот... Когда наш всенародно избранный президент уделался везде, где только мог, вызвал он из-под кремлевской стены Иосифа Виссарионыча. Отряхнули с вождя земельные комья, причесали, трубку дали выкурить и повели к президенту. Что делать? — спрашивает тот. — Все очень просто, — отвечает вождь всех народов. — Прежде всего надо расстрелять депутатов, до единого. Партии разогнать, а их лидеров — на Колыму. И третье — выкрасить мавзолей в розовый цвет.

— Ха! — сказал Невродов. — А почему в розовый?

— Тот же вопрос задал и наш президент. А вождь всех народов усмехнулся в усы и отвечает... Я так и знал, говорит, что возражений по первым двум вопросам не будет.

— Надо же... Чего только люди не придумают...

— Все это — правда святая, — заверил Пафнутьев.

— Сысцов, — напомнил Невродов.

— Если скажу, что беру его на себя... Этого недостаточно?

— Разумеется. Я сам должен быть уверен.

— Есть документы, которые наверняка убедят Первого.

— Нет, — покачал головой Невродов. — Не пойдет. Его убеждать не надо, он и сам знает, кто такой Анцыферов. За что его и ценит. Понимаешь? Анцыферов в его команде. Все остальное просто не имеет значения. И он его не отдаст.

— Отдаст.

— Павел Николаевич... Это не разговор. Я сто раз скажу, что не отдаст, а ты мне в ответ двести раз скажешь, что отдаст... Ну и что? С места мы не сдвинемся.

Пафнутьев вынужден был признать правоту Невродова. Прокурор области безошибочно нащупал самое слабое звено во всех его построениях. Старый волк Невродов прекрасно знал систему взаимоотношений в верхних слоях городской власти и склонить его к отчаянным авантюрам, зыбким, ненадежным ходам было невозможно. Вся продуманная до мелочей операция Пафнутьева повисла на волоске. Осуществить ее один он не сможет, это невозможно. Сгорит при первых же шагах.