Большая расплата (ЛП)

Ответа он не получил, да и не ожидал получить его.

— С какой бы целью ее не рисовали, но точно не для продажи, — уверил Оливье, задумчиво глядя на карту. — Мне она так нравится.

Пока Арман и Мирна занимались грязной посудой, Оливье достал из холодильник десерт.

— С нетерпением ждёшь первого дня занятий? — спросил Оливье, готовя шоколадный мусс, посыпанный крошками Гранд-Марнье и увенчанный свежими взбитыми сливками.

— Слегка нервничаю, — сознался Гамаш.

— Не бойся, остальным деткам ты понравишься, — утешила его Мирна.

Гамаш улыбнулся и протянул ей для вытирания тарелку.

— Что тебя беспокоит, Арман? — поинтересовался Оливье.

Что его беспокоит? Гамаш задавал себе этот вопрос. Хотя, ответ был очевиден. Он боялся, что в попытке очистить Академию сделает только хуже.

— Боюсь проиграть, — ответил он.

На кухне повисла тишина, нарушаемая лишь звоном тарелок в раковине да раздающимся из гостиной голосом Клары, приглашающей Рейн-Мари к себе в студию.

— Я боюсь, что неверно оценю содержимое одеяльной коробки, — сказал Оливье, укладывая порцию сливок на мусс. — Но больше всего я боюсь, что сделаю что-нибудь по неведению. Невольно смошенничаю.

— А я боюсь, что данный мной несколько лет назад совет клиенту, когда я еще практиковала, был плох, — в свою очередь сказала Мирна. — Я посреди ночи просыпаюсь в страхе, что отправила кого-то неверной дорогой, сбила с верного пути. Днём я в порядке. Большинство моих страхов приходят в темноте.

— Или при свете свечей, — проговорил Арман.

Мирна с Оливье посмотрели на него, пытаясь понять, о чём он.

— Ты, правда, думаешь, что не справишься? — спросил Оливье, насыпав кофе в кофейник.

— Я думаю, что принял несколько крайне рискованных решений, — объяснил Арман. — Которые могут привести к нежелательной развязке.

— Когда мне страшно, я всегда спрашиваю себя — каков наихудший финал развития событий? — сказала Мирна.

Осмелится ли он задать себе подобный вопрос, подумал Арман.

Ему придется уйти в отставку, и кто-то другой возьмет на себя Академию. Но это будет самый лучший выход, если он потерпит неудачу.

А худший?

Он свел Сержа ЛеДюка и Мишеля Бребефа вместе. У него есть на то причины. Но вдруг все пойдет не по плану. Тогда случится пожар — он это хорошо понимает — в котором погорит не только он.

Он дал ход смертельно-опасной последовательности событий.

— Никому такого не пожелаю, — выдала Клара.

— Не пожелаешь чего? — уточнила Рейн-Мари.

Они сидели в студии Клары, окруженные холстами и кистями в старых жестяных банках, запахом масла и скипидара, ароматом кофе и банановыми шкурками. В углу собачья подстилка, где когда-то отдыхала Люси, ретривер Клары, пока та — обычно это бывало ночами — рисовала. Анри увязался с ними в студию и теперь похрапывал на этой самой подстилке.

Но всё внимание Рейн-Мари, да и любого, кто вошел бы в мастерскую, всецело захватил холст на мольберте. При близком рассмотрении картина представляла собой буйство оттенков, толстые мазки фиолетового и красного, синего и зеленого. Клара словно стряхнула на полотно разноцветные пятнышки краски со своих рук, и теперь те, увеличившись в размерах, повторялись на холсте.

Но стоит сделать шаг назад, и из путаницы линий и точек складывается женское лицо. Без сомнения, лицо Клары.

— Не пожелаю никому браться за автопортрет, — сказала художница, поудобнее усаживаясь на табурет напротив мольберта.

— Почему? — спросила Рейн-Мари. Ей казалось, что она разговаривала с нарисованной Кларой.

— Потому что ты смотришь на себя часами напролет. Видела ли ты хоть один автопортрет, где изображенный не был бы слегка не в себе? Теперь мне известно, почему. Можно начать улыбаться, или сделать умный вид, или задумчивый. Но чем дольше ты смотришь, тем больше ты видишь. И чувства, и мысли, и воспоминания. Всё, что мы скрываем. Портрет раскрывает внутреннюю, тайную жизнь личности. Именно её художники стараются уловить. Но одно дело охотиться за кем-то другим, и совершенно другое — навести прицел на самое себя.

Только теперь Рейн-Мари заметила зеркало, прислоненное к креслу. И отраженную в нём Клару.

— Начинаешь видеть некоторые вещь, — продолжала та. — Странные вещи.

— Ты сейчас говоришь как Рут, — заметила Рейн-Мари, пытаясь поднять ей настроение. — Вот и на карте она видит что-то, чего не видят остальные.

Рейн-Мари присела на диван, почувствовав выпирающие пружины там, где их быть не должно. Портрет поначалу показался ей строгим, но теперь она разглядела в лице нарисованной Клары отсвет интереса.

Это производило странный эффект — как настроение портрета отражает настроение реальной женщины. Клара теперь тоже казалась заинтересованной и даже довольной.

— В прошлом году, на одном из своих поэтических чтений Рут увидела У. Б. Йейтса, — вспомнила она. — А на это Рождество разглядела в индейке лик Христа. Это случилось у вас на ужине.

Рейн-Мари хорошо помнила тот случай, когда Рут устроила суматоху, пытаясь отстоять птицу, не позволяя ее разрезать. Не из-за трепета перед божественной фаршированной индейкой, а потому что такую индейку можно продать на eBay.

— Думаю, слово «странно» и Рут суть одно и то же, — добавила Клара.

Рейн-Мари разделяла эту точку зрения: в конце концов, у старушки живёт утка.

И тут настроение портрета снова изменилось.

— Что ты боишься? — спросила Рейн-Мари Клару.

— Боюсь, что увиденное мной существует на самом деле, — Клара кивнула на зеркало.

— Портрет написан блестяще, Клара

— Тебе не обязательно это повторять, — улыбнулась Клара. — Я же просто шутила.

— А я не шучу. Он на самом деле хорош. Он так отличается от всего, что ты делала раньше. Остальные портреты впечатляют, но этот!..

Рейн-Мари снова взглянула на портрет — с него на нее смотрела сильная, ранимая, счастливая, испуганная женщина средних лет.

— Это гениально.

— Merci. А ты?

— Moi?

Клара засмеялась, передразнивая ее:

— Moi? Oui, madame. Toi. Чего боишься ты?

— Да обычных вещей. Боюсь за Анни и малыша, и как там Даниэль и внучки в Париже. Боюсь того, что делает Арман, — наконец созналась Рейн-Мари.

— Как глава Академии Сюртэ? — спросила Клара. — После всего того, через что он прошел, эта работа покажется легким дуновением ветерка. Ему грозят лишь плевки из трубочки и бумажные порезы. Он справится.

Но, естественно, Рейн-Мари знала больше, чем Клара. Она сопровождала мужа в Гаспе. И видела то выражение его лица.

Пока ужинали, погода сменилась, пришел снежный фронт. Еще не метель, но непрекращающийся снегопад, после которого утром придется избавляться от сугробов.

Оливье перед уходом засунул найденную карту за пазуху куртки и застегнул молнию на груди.

Друзья пожелали Кларе спокойной ночи и двинулись сквозь снеговерть по одной из прочищенных на деревенском лугу тропинок, утопая в свежевыпавшем снеге. Габри следовал за Рут, неся за пазухой Розу.

— Ты сама как гагачье одеяло, да? — шептал он Розе в ушко, или в то, что считал утиным ухом. — И оно такое тяжелое — неудивительно, что вы, утки, ходите вперевалку.

Идя следом, Мирна прошептала Рейн-Мари:

— Всегда мечтала о мужике с большой уткой [1].

Рейн-Мари прыснула и тут же уткнулась носом в спину Армана, который внезапно остановился на пересечении тропинок, повороте к дому Мирны с мансардой над книжным магазином.

Они пожелали друг другу доброй ночи, но Арман продолжал стоять как вкопанный, уставившись на сосны с раскачивающимися от ветра рождественскими огоньками. Анри замер рядом, следя за хозяином и виляя хвостом в ожидании, что ему бросят снежок.

Рейн-Мари не стала обманывать ожидания овчарки, и пес с головой нырнул в сугроб.

— Пошли, — Рейн-Мари взяла мужа под руку. — Уже поздно, и холодно, и ты стал похож на снеговика. Посмотришь на сосны из окна гостиной.