Драгоценность, которая была нашей

Но только не в данном случае.

Конечно же Льюису придется всех допросить — или большую их часть. Но это зависит от Льюиса. Что до него самого, то Морс ничего так не желал, как поскорее вернуться в свою холостяцкую квартиру в северном Оксфорде и еще раз прослушать вторую часть брюкнеровского Концерта № 7.

Но с одним-двумя из них нужно будет побеседовать.

Глава одиннадцатая

С первого взгляда Морс отнес Кемпа к разряду людей, кичащихся тем, что они оксфордцы, но вместе с тем отдавал себе отчет, что может снова промахнуться. Бородатый, на вид сообразительный мужчина неприятно привлекательной наружности (лет за тридцать — приблизительно в возрасте Шейлы?), присевший только после того, как смахнул носовым платком пыль с предложенного стула, очевидно, был уведомлен (Шейлой?) или слышал краем уха (толки неизбежны) о том, что произошло. На иных могло бы произвести неприятное впечатление то, что он шепелявил. Только не на Морса.

— Абшолютно бешценный, иншпектор!

— Не могли бы вы рассказать нам поподробнее о Волверкотском Языке, сэр?

Кемп оказался во всеоружии. Открыв черный портфель, он вытащил кипу голубоватых листков и вручил по одному, протянув через стол, Морсу и Льюису.

— Это вы написали, сэр? — поинтересовался Морс.

Кемп горестно кивнул. Все пошло прахом, все отменено (как сразу понял Морс), и уже подготовленная во всех деталях церемония, и презентация, и пресса, и телевидение. О Боже!

— Даты королей и королев мы учим и школе, — сказал Морс. — Плохо, что начинаем только с Вильгельма Первого.

— Нужно начинать много раньше, инспектор, много, много раньше.

— Э, что касается меня, то я только так и поступаю. — Морс пристально посмотрел на мертвенно-бледное лицо человека, сидевшего напротив него. — Что вы делали сегодня между половиной пятого и четвертью шестого, доктор Кемп?

— Что? Что я делал? — Он затряс головой, словно человек, потерявший рассудок. — Вы... вы не можете этого понять, чештное слово! Вошмошно, я занимался чем-то таким... там. — Он неуверенно повел рукой в сторону Эшмолеанского музея, находившегося позади Морса. — Не знаю, и все. И мне наплевать!

Он вдруг схватил пачку листков и с неожиданной для Морса злобой порвал их пополам, а затем швырнул на стол.

Морс не стал его задерживать.

Кемп оказался вторым за этот вечер свидетелем, который, мягко говоря, не проявил рьяного желания ответить на единственный относящийся к делу вопрос, заданный ему.

— Вам он не очень пришелся по вкусу, сэр?

— А какое это имеет значение?

— Но ведь кто-то, наверное, спер волверкотскую фигню.

— Никто ее не спер, Льюис. Сперли сумочку.

— Не понимаю. Сумочке, самой по себе, цена грош в базарный день, а той фигне, как он говорит, цены нет.

— Абшолютно бешценная! — собезьянничал Морс.

Льюис усмехнулся:

— Вы ведь не думаете, что это он украл сумочку?

— По мне, так лучше вообще выбросить из головы эту надутую вонючку. Если я что и знаю, так это то, что из всех оксфордцев он меньше всего хотел бы украсть ее. У него все было на мази, он и литературку подготовил, и подумал о том, что его имя будет в газетках, а физиономия мелькнет по телевизору, что он напишет статью для какого-нибудь ученого журнала, а университет присвоит ему докторскую степень или что-нибудь в этом духе... Нет, это не он спер эту штуку. Сам подумай, ведь ее не продашь. Она «бесценна» в том смысле, что уникальна, невозместима, исключительно ценная с точки зрения археологических и исторических изысканий... Ты же не сможешь продать «Мону Лизу», согласен?

— Вы все знали про это, правда, сэр? Про эту волверкотскую фигню?

— А ты? Люди приезжают отовсюду, чтобы посмотреть на Волверкотский Язык...

— Разве не Пряжку, сэр? Ведь, по-моему, там Пряжка?

— В жизни ничего не слышал о ней, — проворчал Морс.

— А я даже ни разу не был в Эшмолеане, сэр.

— Ну?

— И вообще, единственное, что мы учили про короля Альфреда, — это то, что он сжег какие-то пироги.

— По крайней мере, хоть что-то. Это факт — возможно, это факт. Но в наше время в истории не очень-то интересуются фактами. Теперь больше говорят о том, что нужно вжиться. Что это такое, понятия не имею, но так говорят.

— В таком случае какие будут указания?

И Морс дал ему указания. Пока туристы ужинают, незаметно спустить тело Лауры Стрэттон на грузовом лифте; вызвать из Кидлингтона пару детективов, чтобы помогли снять показания с членов группы, включая лекторов, и с проживающих в смежных или достаточно близких к номеру 310 помещениях. Горничные? Да, пожалуй, стоит узнать, не снимал ли кто-нибудь из них покрывала с постелей, или не добавлял ли пакетиков с чаем, или вообще проходил мимо, или, ну... Морсу вдруг вся эта кутерьма безумно надоела.

— Найди систему, Льюис! Прояви инициативу! И звони утром. Я буду дома — должен я догулять несколько дней отпуска или нет?

— Значит, комнаты обыскивать не будем, сэр?

— Обыскивать комнаты? Боже мой, да ты только подумай! Знаешь, сколько комнат в «Рэндольфе»?

Морс выполнил еще одну задачу, восполнив известный пробел в этом до сих пор весьма поверхностном полицейском расследовании Он коротко опросил мистера Эдди Стрэттона, которого перед этим со всем сочувствием сопроводили в номер 308, в котором разместились Брауны. Морсу этот высокий, загорелый калифорниец, на лице которого было написано, что солнце вот-вот снова пробьется сквозь тучи неожиданно налетевшего ненастья, сразу понравился. Морс никогда не отличался умением выражать свои чувства и сумел пробурчать всего лишь несколько избитых фраз соболезнования, запомнившихся ему после каких-то похорон. Но, по всей видимости, большего и не требовалось, ибо не замечалось никаких признаков того, чтобы Стрэттон сильно переживал несчастье, а о слезах и говорить не приходилось.