Огарева, 6

— В какое время он был у Лебедева на приеме?

— Утром. В десять.

«Костюм он заказывал днем, — отметил Костенко. — Значит, сразу от портного он поехал в автомагазин. Если это он. А мне, судя по всему, очень хочется думать, что это был именно Кешалава. Почему? Рассуждение от противного? Невиновный, взятый под стражу, будет бушевать или останется спокоен, но не так спокоен, как Кешалава. Он будет скрывать гнев, обиду, волнение. А этот ведет себя как актер, точно отрепетировавший сцену. К сожалению, это не доказательство. К делу это не пришьешь».

Сухишвили позвонил около семи, когда Костенко собирался уходить домой.

— Слава, милый, задержался, прости! Но зато я Гребенчикова прямо сюда привез, сейчас я его приглашу в кабинет и передам ему трубку.

— Ты гений, Серго, — сказал Костенко, — мадлобт [1], генацвале, спасибо тебе.

Гребенчиков долго кашлял в телефон. Он кашлял так близко и громко, что Костенко был вынужден далеко отстранить трубку. Пока Гребенчиков кашлял, Костенко успел записать на бумаге три вопроса, — он любил перед допросом, даже таким странным, по телефону, прочесть те вопросы, какие хотел задать.

— Скажите, пожалуйста, вам фамилия Кешалава известна?

— Виктор? Конечно. Он наш аспирант.

— Когда вы его последний раз видели?

— В Сухуми. А что?

— Он был у вас в гостинице?

— Он ночевал у меня. А что случилось?

— Сейчас объясню. Он был пьян?

— Ну что вы… Нет… Он не пьянеет, он хорошо пьет… Он со своими друзьями из киногруппы выпил немного сухого вина в «Эшерах». А что случилось?

— Тут на него женщина жалуется, говорит, плохо он себя вел, обидеть ее хотел.

— Этого не может быть, — сразу же ответил Гребенчиков, — они все штабелями перед ним валятся: такой красивый парень, такой интеллигентный.

— А когда интеллигентный парень от вас уехал?

— Утром. Рано утром. Мы поехали в «Эшеры» — это его любимый ресторан, там позавтракали, и он на попутке уехал в Сочи.

— Ну спасибо вам, трубочку теперь полковнику передайте.

Сухишвили спросил:

— Как? Что-нибудь есть?

— Ничего нет, Серго. Кроме того, что уже известно, — ничего. Ты побеседуй с этим Гребенчиковым, ладно? Спроси, с кем Кешалава дружит, с кем дружил, нет ли среди его дружков химиков.

— Завтра жди моего звонка.

«Если бы не эти камни, — подумал Костенко, запирая в сейф бумаги. — Кешалаву нужно сразу отпускать с извинением. Показания Тороповой никем не подтверждены, это он прав. Без исчезнувшего из больницы Урушадзе я ничего с этим парнем не поделаю, я не смогу прийти в суд без улик, меня на тачке оттуда вывезут».

2

Поднявшись на четвертый этаж, Костенко зашел к Садчикову.

— Ну что, дед, — спросил он, — есть какие-нибудь новости из Пригорска?

— П-пока никаких, — ответил Садчиков, — но там роют землю.

— Плохо роют.

— П-примем меры, товарищ полковник, — пошутил Садчиков. — Простите за н-нерадивость.

— А в чем дело? Почему так долго?

— Видишь ли, С-слава, там б-болен их начальник ОТК, а без него трудно подойти к технологии.

— Мне не нужна технология.

— Я имею в виду тех-хнологию возможных хищений.

— Когда он выздоровеет, этот ОТК?

— Неизвестно. Он уехал в командировку и там заболел.

— Вызвать нельзя?

— Пытались.

— Ну и что?

— Не могут доискаться. Он прислал телеграмму: «Тяжело болен. Налбандов». И все.

Костенко вдруг поднялся с края стола — он всегда, еще с того времени, когда работал на Петровке, 38, любил сидеть на краешке стола, — полез за сигаретами и, еще не веря в удачу, тихо спросил:

— Когда он уехал в командировку? И куда?

Садчиков вздохнул:

— М-можно завтра, Славик?

— Дед, прости, милый, нельзя.

Садчиков открыл сейф, достал папку, долго листал телефонограммы и перебирал бумажки, потом ответил:

— З-значит, так. Налбандов Павел Иванович выбыл в Москву в командировку пятого сентября сего года по приказу заместителя директора Гусева.

— А шестого отравили Урушадзе.

— Мне с-скучно с тобой, К-костенко. Я понимаю тебя д-даже без взгляда в глаза. А еще говорят, что телепатия — лженаука. Кибернетика тоже считалась, между прочим, буржуазной лженаукой. Ты хотел спросить меня: п-просил ли я наших коллег показать фотографию с паспорта исчезнувшего Урушадзе на ювелирной фабрике?

— Точно.

— Слава, дорогой, именно поэтому ты теперь м-мой начальник, а я д-дожидаюсь пенсии. Ты умнее меня и моложе, и эти два ф-фактора трудно оспорить, как это н-ни печально для меня и благоприятно для общества.

— Значит, не показывали?

Садчиков отрицательно покачал головой и снял трубку.

3

ЛИЧНЫЕ СВЯЗИ

1

Проскуряков умел анализировать свои поступки и настроения, глядя на них как бы со стороны. Это качество развивалось в нем исподволь: он и не догадывался об этом до того времени, когда однажды приехал Пименов и привез огромный, странной формы рубин.

— Передайте, товарищ Проскуряков, супруге — от меня ко дню ангела.

— Ты что?! — сказал тогда Проскуряков. — С ума сошел?! Это же подсудное дело! Забери и забудь об этом раз и навсегда!

— Юрий Михайлович, вы погодите бледнеть, дорогой мой человек. Этот камень я во время отпуска сам нашел, это ж отдых у меня такой — по горам лазать! Одни водку жрут, другие по бабам шлендают, а я камни ищу, что здесь предосудительного?! Недра-то у нас кому принадлежат? То-то и оно — народу. И обработал я камень сам, руки-то мастеровые, Юрий Михайлович, мне труд в радость.

— Сколько ж такой камень стоит?

— Он уникальный, Юрий Михайлович, его оценить трудно, да и ни к чему: разве можно оценить рисунок ребенка, который он дарит матери? Или рисунок Репина! Это ж кощунство — оценивать искусство! — Пименов посмеялся. — Искренность ребеночка тоже, поди, оцени. Не оценишь ведь. Сколько он сердечка в свой рисунок вкладывает?!

— Ты мне, Пименов, не крути, — тихо сказал Проскуряков. — Ты сразу мне говори: чего хочешь?

— Я? Юрий Михайлович, да что вы! Если вы меня так понимаете…

— Не глупи, Пименов. Не глупи. Потом тебе труднее будет к этому разговору возвращаться.

Пименов замер на мгновение, и Проскурякову даже показалось, что тот обмяк в кресле, делаясь маленьким, как надувная резиновая кукла, из которой выходит воздух.

— Закурить позволите? — осторожно глянув на Проскурякова, спросил Пименов.

— Кури.

— Может, где в другом месте побеседуем, Юрий Михайлович?

— А зачем? Мне некого бояться. Что, думаешь, слушают нас? Честных людей теперь не слушают, Пименов.

Пименов поднялся, так и не закурив.

— Чего-то я не очень все понимаю. Вы извините, Юрий Михайлович, если я что не так сказал.

— Сядь. Презумпция невиновности — слыхал про такое?

— Приходилось.

Проскуряков включил приемник, вышел из-за массивного, ручной резьбы стола и сел в кресло напротив Пименова.

— Успокоился?

— Успокоился, Юрий Михайлович. Вы спрашивали, чего я хочу, да? Так вот, я отвечу вам. Я хочу, чтобы вы моему производству помогали не по должности, а по сердцу.

— То есть ты хочешь, чтобы я тебе в первую очередь давал станки, фонды на стройматериалы и утверждал тебе смету получше?

— Да, Юрий Михайлович. Я ничего непредусмотренного не хочу. Я ведь презумпцию невиновности тоже по-советскому, по-нашему понимаю.