Царь-кукла (СИ)

— Вот так-то лучше! Я попытаюсь, воля ваша, понаблюдаю за этим семейством, но в ответ тоже жду от вас любезность. Да-да, а вы как думали-с!

Профессор поднял лежавшую рядом с ним на скамье черную дамскую сумку.

— Вы знаете, что это?

— Это дамская сумка, профессор… — выдавил Капралов, чувствуя, что вступает на весьма тонкий лед.

— Эх, Лука Романыч, Лука Романыч! — укоризненно воскликнул профессор. — Я в курсе, что не авоська! Вы же не хотите обидеть меня предположением, что я не отдаю себе отчета, с чем разгуливаю по улице? Разумеется, это дамская сумка! Вопрос, чья это сумка!

— Это сумка Раисы, — сказал Капралов как можно спокойнее.

— Верно! Это сумка Раисы! Почему бы так сразу и не сказать, — проворчал он. — Все осторожничает... Нельзя все знать наперед-с, нужно оставлять место и для неожиданностей. Впрочем, извините, милейший, я очень ценю то, что вы для всех нас делаете. Простите старика!

Капралов ободряюще улыбнулся, пошевелил бровями и покивал.

— Вы знаете, почему она всегда таскает ее с собой?

На это Капралов и правда не знал что ответить, однако дремавший до того все утро писатель почувствовал, что профессор не зря нагнетает — за его словами явно виднелась интрига, — и, не спрашивая психиатра, подключился к беседе.

— Потому что женщинам нужно в чем-то носить свои вещи? Потому что она гармонирует с туфлями? Потому что ею можно дать по башке? Что еще? Просветите меня!

Профессор по-хозяйски погладил сумку по стеганому лаковому боку, словно приведенную на продажу корову. Ему было невдомек, какие метаморфозы происходят с его собеседником.

— Вот вы смотрите на нее как на таковую, то есть снаружи, — назидательно произнес он, — а что если посмотреть изнутри-с?

— Изнутри-с, а не на таковую? — попытался изобразить напряжение мысли Капралов, чтобы немного ускорить старика.

— Именно! Сумка важна не сама по себе, Раечка ведь у нас не английская королева! Важно, что у нее внутри-с!

— У Раечки-с? — вырвалось у писателя.

Профессор скривился и несколько секунд молча смотрел на Капралова, словно прежде чем снова открыть рот желал проглотить внезапно возникшую оскомину. Наконец он смог себя перебороть и продолжал как ни в чем ни бывало.

— В этой сумке она носит свой талисман — пупсика. Вот для чего нужна сумка! Вернее, носила, пока он не пропал. Вы об этом знали?

Капралов, не разжимая губ, покачал головой; в этот раз писатель внял совету психиатра, что покамест будет лучше молчать.

— Разумеется, не знали-с, — подтвердил профессор. — Вам же никто о нем не говорил. А вот я имел неосторожность, вернее — любопытство, кто же знал, что он пропадет! — да, имел любопытство о нем расспрашивать. Неоднократно-с. И теперь она думает, что я причастен к его пропаже. Точнее, она считает, что я его спер. Но это неправда! Абсолютная! Совершенная неправда! Я здесь ни при чем-с! Лука Романыч, на вас, голубчик, вся надежда! Я, старый дурак, рассчитывал на доверие, — ведь это не так уж и много, согласитесь? — но лишь убедился, что то были наивные мечты.

Профессор дернулся распрямить спину, но дальше распрямляться было некуда, мечтательным голосом продекламировал «мечты, мечты, где ваша сладость?», не поворачивая головы обвел затуманенным взглядом пруд и продолжал, подпустив в голос дрожи:

— Молодым не понять, они уверены, что впереди у них вечная жизнь, но мы-то, старики, знаем, что слово «жизнь» в этом словосочетании лишне… Совсем не осталось времени грешить, полный цейтнот-с… Вы должны, да что там, попросту обязаны очистить перед Раенькой мое доброе имя! Пока не поздно! Ведь я ни сном ни духом, ей-богу!

Он выпустил сумку и истово перекрестился во все туловище, чуть не до крови ткнув себя пальцем в лоб.

— Не брал я этого чертова пупса!

— Да что за пупсик такой? — спросил немного опешивший Капралов. — И зачем его везде с собою носить?

— Да в том и дело, что понятия не имею! Ну, скажите, мон шер, разве я похож на того, кто шарит по чужим сумкам, тем более дамским?

— Ни в коем случае, профессор! — поспешил заверить Капралов.

— Вот именно-с! Знаю лишь, что был некий талисман, которым она весьма дорожила, вроде память о родителях, а больше и ничего! Так вы объясните ей всю нелепость ее инсинуаций? А уж я-то в долгу не останусь, расстараюсь для вас, будьте покойны! В лучшем виде добьюсь слесарева расположения!

6

Мало кто может похвастать собственным домом в центре Москвы; те же, кто могут, делать этого не хотят, поэтому на латунной табличке рядом с почтовым ящиком вместо имени жильца был начертан привычный глазу москвича бессмысленный эвфемизм — «Фонд содействия развитию искусств». Расчет был верный: вряд ли случайный прохожий обратил бы на табличку внимание и уж точно вряд ли бы стал размышлять, чем занимается указанная на ней организация — ищет новых Левитанов или лишь раздает палитры. Впрочем, внутри здания имелось немало комнат, стен и углов, пригодных для хобби владельца — собирания предметов искусства, занятых китайскими вазами, акварелями, гобеленами и тому подобным, — то есть четверть правды на табличке все же была. На остальные три четверти этот опрятный трехэтажный особняк в стиле модерн с крыльцом из пяти ступенек и резными дверьми, скругленными окнами и мозаиками над ними, записанный на одну из бесчисленных компаний своего хозяина, служил ему домашним кабинетом, личным клубом и персональным рестораном — всем тем, чем не мог служить офис в банке, его основном, согласно журналу «Форбс», месте работы. Да и кроме того, он хоть и проводил здесь немало времени, но все же не жил, и вывеска рядом с дверью придавала дому известную легитимность в глазах визитеров.

Разумеется, хозяин был очень богат. В конце восьмидесятых он был одним из тех кисших от скуки тридцатилетних доцентов и научных сотрудников, которых через пять лет назовут «новыми русскими», через десять «олигархами», а через двадцать просто элитой. Сначала, когда стало можно, они варили на продажу джинсы и торговали компьютерами, затем создавали первые банки и совместные предприятия и, наконец, участвовали в приватизации. Интуиция его тогда не подвела: выбрав нефть и цветные металлы, он сколотил настоящую империю (хотя сам считал, что все получилось благодаря стечению обстоятельств, иначе говоря — везению, и что он просто оказался достоин времени и места, в которых оказался).

Известная всей стране и многим за ее пределами фамилия этого счастливчика была Жуковский, и своей фамилией Жуковский гордился. Нет, он не был родственником знаменитому поэту, наоборот, как и большинство советских граждан, он не был родственником вообще никому, его видимая родословная тянулась не далее третьего колена. Жуковского тешило другое: в отличие от имен большинства коллег-олигархов, либо заурядных, либо подозрительных, его будто специально было создано для покровительства всему изящному. Он ни за что не обменял бы свое имя даже на Пушкина или Державина. Будь у Жуковского выбор, всерьез он рассмотрел бы лишь переименование в Лермонтова, хотя и не смог бы объяснить почему. Впрочем, из всех искусств литература волновала его меньше всего, предметом интереса Жуковского были готовые изображения.

Первую настоящую картину ему подарили на юбилей. Само собой, это был Айвазовский: девяносто на шестьдесят сантиметров, одинокий баркас в разломе гигантских волн, то ли вот-вот взлетит чайкой в небо, то ли завалится на бок и будет утащен штормом в пучину. Модное и одновременно солидное украшение кабинета серьезного бизнесмена, она понравилась Жуковскому с первого взгляда, и он повесил ее напротив стола.  Но никто, и он в том числе, не мог предположить, что этот, в сущности, банальный (если не принимать в расчет его цену) подарок положит начало всепоглощающей, самозабвенной страсти.

Уже в первый день совместной жизни со своим Айвазовским Жуковский понял, что тот не просто очередное, пусть и симпатичное, украшение интерьера. Казалось, что пронзенное стрелами света тяжелое пурпурное небо выползло за границы отмеренных ему художником девяноста сантиметров и, будто комнатное торнадо, затягивает в себя окружающую обстановку. На второй день Жуковский поймал себя на том, что на картину смотрит больше, чем в бумаги — подчинив сперва комнату, она подчинила и его самого.