Агентурная сеть

— Были, Евгений Павлович.

— И ваш вызов в Москву был как-то связан с этими неприятностями? — задал посол очередной вопрос.

— Абсолютно нет. Меня вызвали в Москву по моей просьбе для обсуждения конкретного оперативного вопроса.

Посол недоверчиво посмотрел на меня.

— Но в шифртелеграмме, которую вы мне показывали, было сказано «для консультаций». И, честно говоря, когда после вашего отъезда я получил кое-какую информацию, я подумал, что это был просто стандартный предлог, чтобы вызвать вас в Москву.

Недоверие Гладышева было вполне обоснованным: на его памяти было более чем достаточно примеров, когда послов вызывали для консультаций, после которых они не возвращались к месту своей работы. Но в случае со мной эту формулу выбрали только для того, чтобы зашифровать истинную причину, по которой мне надо было быть в Москве.

— Еще раз заверяю, что мой вызов никак не был связан с моими неприятностями. Они были полной неожиданностью как для меня, так и для моего руководства, — опять-таки не вдаваясь в детали, сказал я в надежде, что его удовлетворят мои объяснения.

— Дело вот в чем, Михаил Иванович, — медленно произнес посол и машинально вынул из стоявшего на столе стаканчика остро отточенный карандаш. Повертев его в руке, внимательно посмотрел на меня и спросил: — Я думаю, излишне говорить, что этот разговор должен остаться между нами?

— Совершенно излишне, Евгений Павлович, — не отводя взгляда, ответил я.

— Так вот, дело в том, что после вашего отъезда у меня состоялся разговор с Драгиным. И он заявил, что вас якобы отозвали в Москву окончательно и вы больше в страну не вернетесь.

Я умел владеть собой, но от этих слов у меня, как говорится, глаза полезли на лоб от удивления.

— Естественно, я спросил, — продолжил посол, — откуда у него такая информация. Он пояснил, что в профком поступило заявление от одного из членов партии, в котором вы обвиняетесь в попытке склонения к сожительству с использованием служебного положения.

— То есть меня обвинили в гомосексуализме? — возмутился я. — Этого еще мне не хватало! И кто же этот субъект, которого я склонял к сожительству?

— Вы не так меня поняли, — от души расхохотался Гладышев, хотя беседа совершенно к этому не располагала. — Когда я, вернее, Драгин сказал «член партии», он имел в виду женщину, а не мужчину!

— Ну, слава Богу! — воскликнул я и почувствовал, как мне полегчало. Хотя попытка склонения женщины к сожительству, да еще с использованием служебного положения, никак не украшала настоящего мужчину, потому что настоящий мужчина должен добиваться своего исключительно на основе взаимности, а не путем шантажа или угроз, это все же было более достойным делом, чем мужеложство!

Я вспомнил одну давнюю историю, когда два сотрудника разведки выехали вместе в краткосрочную командировку за границу и остановились в одной гостинице. Как-то один из них, имевший определенную тягу к спиртным напиткам, умудрился перебрать и в состоянии опьянения слегка набедокурить. Он натворил бы больше, но вовремя вмешался его напарник и помог ему избежать крупных неприятностей.

Протрезвев, он испугался, что напарник может его заложить, и решил нейтрализовать такую попытку. Вместо благодарности он побежал к резиденту и заявил, что напарник, якобы, делал ему недвусмысленные намеки и склонял к интимной связи.

Естественно, по этому сигналу была начата соответствующая проверка, продолжавшаяся очень длительное время, поскольку ни подтвердить, ни опровергнуть поклеп не удавалось. В течение всей проверки ничего не подозревавший офицер, ставший жертвой поклепа, находился под подозрением, его не выпускали за границу, да и вся его служебная карьера пошла совсем в ином направлении.

И только спустя много лет он узнал, в чем причина такого странного к нему отношения, и сумел окончательно оправдаться, но исправлять что-либо в его судьбе было уже поздно.

Потому-то я и поблагодарил Бога за то, что автором заявления оказалась женщина, а не мужчина!

— И что Драгин сделал с этим заявлением? — спросил я.

— А что он мог сделать? — усмехнулся посол. — Конечно, вместо того чтобы доложить мне и разобраться на месте, сразу направил его в ЦК.

— Теперь мне многое становится понятным, — задумчиво произнес я и почувствовал, как где-то внутри меня закипает праведный гнев…

Я явился по вызову в административный отдел точно в назначенное время. Пропуск на меня был заказан, я предъявил загранпаспорт (никаких других документов у меня не было) и поднялся в указанный на пропуске кабинет.

В последний раз я был в административном отделе перед утверждением на должность резидента. Но тогда меня принимал другой работник ЦК, а указанная на пропуске фамилия была мне незнакома.

Меня встретил человек примерно одного со мной возраста, с симпатичным, интеллигентным лицом, неторопливый, спокойный, с тихим, приятным голосом.

Минут тридцать мы мирно беседовали с ним о том, о сем, но чем дольше длилась беседа, тем больше я начинал чувствовать себя не в своей тарелке. Круг интересовавших его вопросов был столь разнообразен, они охватывали столь широкий диапазон, что я никак не мог понять, зачем он меня вызвал и к чему весь этот разговор.

С таким же успехом он мог вести подобную беседу с обычным дипломатом, внешторговцем или журналистом-международником, поскольку в ней совершенно отсутствовала специфика, присущая беседам с резидентами внешней разведки. Его манера вести беседу напомнила мне многократно читанные протоколы допросов в годы сталинских репрессий, когда следователи задавали косноязычные вопросы типа: «Покажите следствию о своей контрреволюционной деятельности!», и подследственный начинал лихорадочно вспоминать всю свою прожитую жизнь и думать, когда именно и в какой ситуации он совершил поступок, который может квалифицироваться, как контрреволюционная деятельность.

А еще это напомнило мне традиционную практику персональных дел, рассматриваемых в партийном порядке, когда провинившемуся коммунисту задавался классический по своей всеохватности вопрос:

— Ну, рассказывай, как ты дошел до жизни такой?

Наконец, где-то на тридцатой минуте я почувствовал, как кольцо из задаваемых мне вопросов стало сужаться вокруг определенной темы, но именно в этот момент он внезапно ослабил хватку, и вопросы вновь растеклись по всему спектру зарубежного бытия. Так он сделал несколько кругов, то удаляясь, то снова приближаясь к интересовавшей его теме, но так и не конкретизируя ее.

В какой-то момент мне захотелось сказать ему:

— Послушайте, хватит темнить, давайте поговорим начистоту! Что вас интересует?

Но я вспомнил, что нахожусь не в том учреждении, где можно навязывать свои правила игры, и решил продолжить состязание в умении задавать общие вопросы и давать на них не менее общие ответы. Мой собеседник был явно неглупым человеком. Но если он превосходил меня в словесной эквилибристике, то я в силу своей профессиональной подготовки лучше его знал, как надо вести себя на допросах. К тому же пройденная им жизненная школа все же, видимо, несколько уступала моей, особенно в части работы с сотрудниками иностранных спецслужб, и если он навел обо мне необходимые справки (а он просто обязан был это сделать прежде, чем пригласить меня на беседу), то должен был трезво оценивать свои шансы и понимать, что обойти меня по кривой ему вряд ли удастся.

Так мы проговорили часа полтора, пока ему кто-то не позвонил и не напомнил об обеде. Он ответил, что через пять минут заканчивает, положил трубку и действительно стал сворачивать разговор.

— Когда вы должны лететь обратно?

— Завтра, — коротко ответил я.

— Я думаю, вам стоит задержаться еще на несколько дней и побыть с семьей. Я бы хотел продолжить наш дружеский разговор.

Провести несколько дней с семьей было, конечно, заманчиво. Но он не уточнил, о чем мы все же будем беседовать и почему он считает наш разговор дружеским, потому что до сих пор это был не разговор, а пустая болтовня. И вообще у меня не было никакого желания с ним дружить. Поэтому я официальным тоном сказал: