Черный передел. Книга I

– Тошно смотреть на зажравшихся? – Павел будто прочитал его мысли. В уголках затвердевших губ проглянула горькая складка. – Святое дело революции, ее знамя и солнце золотой рублик затмил. Порядок, порядок наводить пора.

– Заклеились «фирмой!» – обрадованно подхватил Игорь. – Один бог для них – шмотки. Носятся как угорелые по складам и магазинам, достают жратву, стереосистемы, «тачки». А какие особняки выстроили! У душманских ханов таких не имелось.

– А как вспомнишь про Гиндукуш… – Павел потерянно махнул рукой. Провел по обгорелым щекам.

Игорь тоже замолчал. Говорить не было сил. С недавних пор стал понимать состояние мамы Зины. Когда бывшая фронтовичка смотрит кино про войну, слушает военные песни, на глазах ее выступают слезы. Так и у него перехватывает дыхание, едва придут на память воспоминания о далекой, многострадальной стране: Отряд особого назначения, Фарид, тот ночной бой в ущелье, гибель Кости-капитана, зверства душманов.

– Во мне, Игорек, что-то сильно изменилось, – признался Павел, – чувствую, жил я как бы в безвоздушном пространстве: жрал, пил, гулял, балдел. Мир казался сплошь розовым, люди – сплошь ангелы, а как столкнулся с «контрой»… У меня десять процентов тела – ожоги, заживо едва не сгорел в бронетранспортере, закидали нас гранатами с завала. Да что там я, сколько вокруг горя еще, слез, сколько боли! Словом, мы, как и все честные люди в стране, поднимаемся против «контры»», выжгем ее каленым железом, где бы ни гнездилась. Святая, можно сказать, цель. – Павел спохватился, взглянул на часы, придвинулся ближе к Игорю. – Давай ближе к делу. С твоим отцом поступили несправедливо?

– Откуда ты знаешь?

– Скажи как на духу, отец – честный человек? Или пока ты служил… Родственные чувства не должны скрывать промахи, ошибки. Можешь ли за него поручиться?

– За отца? Да ты что, Павел? Он… он… – Игорь задохнулся от волнения, – сама честность, но… очень мягок, уступчив, терпелив. На нем топтались все, кто хотел, а как стал против течения, начальство и ополчилось. Быстро подвели под монастырь.

– Что ему конкретно вменили в вину? – Павел взял в руки блокнот, приготовился записывать.

– Служебные преступления, бесхозяйственность, сокрытие брака, злоупотребления. Только ты, пожалуйста, не думай… Он, конечно, виноват в том, что выполнял устные распоряжения директора, пропускал брак, «для плана», а хищения, злоупотребления… Ни черта за жизнь не нажил.

– Суд куда смотрел? – сурово спросил Павел.

– В сторону директора. У этого жука, представляешь, в министерстве внутренних дел «мохнатая рука» имелась. В Старососненске все его как огня боятся.

– Афганы не боятся ни бога, ни дьявола! – вырвалось у Павла. Он, видимо, почувствовал неуместность фразы, перешел на деловой тон. – Фамилия директора?

– Щелочихин. Петр Кирыч. Брось ты писать! Ничего уже нельзя сделать.

– Игорек, у бывших воинов-интернационалистов, конечно, нет официальных прав, нет власти, зато есть незыблемый закон братства. Любой воин от солдата до командующего воздушно-десантными войсками, включая морскую пехоту, никогда не позволит, чтобы неправедные силы глумились над братьями, над членами его семьи. Запомни это навсегда. Мы не в игрушки играем.

– Да, но…

– На ближайшей «джирге» обсудим твой вопрос. А ты быстрей выздоравливай. Большие дела грядут, брат. Подул ветер перемен.

– Дела? Мое дело – скулить по ночам. Инвалид. Разве что одному собесу нужен. – У Игоря словно что-то внезапно оторвалось в груди, тупая боль отдалась в бедре. Вспомнил, как получал пенсию. Девчушка-почтальон ничего не могла понять, не верила документам, а когда дошло – заплакала. – Там, – кивнул в сторону окна, – чужие народы защищали, а дома отца защитить не смог.

– Я, поверишь, до службы в армии пай-мальчиком считался, интеллигентом, – Павел проигнорировал жалобу Игоря, откинулся на спинку дивана, потянуло на откровенность. – Отец у меня – профессор математики, фанатик спорта. От и затаскал по секциям, мечтал сделать из меня олимпийского чемпиона – дзюдо, самбо, культуризм. В первых-то классах шпана надо мной изгалялась, мол, профессорский сынок. – Павел махнул рукой. – Чего вспоминать! Тетя Феня, домработница, мне сказочки про доброту рассказывала, только все мимо ушей проскакивало. А как побывал там, злым на несправедливость сделался. И злости той мне на сто лет хватит.

– Мы тоже до армии чудаками слыли, – признался Игорь, – разжигали костер каждый вторник, собирались, толковали о жизни. – Опять заныла рана в бедре. Обычно боль предшествовала перемене погоды, а сегодня чистое небо. – Ты вот про «джиргу» вспомнил. Собрать бы и нам бывших «афганов» к своему костру.

– А что? В этом что-то есть! – оживился Павел. – «Джирга по вторникам», «джирга справедливости!» Здорово! Собирались бы вчерашние воины, рассказывали бы о радостях и бедах, помянули бы друзей, павших в бою. И комсомол, думаю, нас поддержал бы. Я обязательно доложу Совету старейшин.

– Скажи, а как найти этот Совет?

– Тебя, друг, самого очень скоро найдут.

В иной обстановке, в ином современном обществе столь непривычные слуху высокопарные фразы вызвали бы, по меньшей мере, недоумение, насмешки, но Игорь после возвращения из Афганистана стал иным человеком, принимал слова не на слух, а ловил сердцем, ему был близок и понятен максимализм товарищей по службе. Сказанное Павлом не раздражало. Наоборот, будоражило, волновало, давало некую Психологическую устойчивость.

– Слушай, брат, внимательно. – Павел тронул рукой сморщенную кожу на лице, словно сосредотачивая внимание Игоря на своей боли. – В местном обществе слепых работает токарем, пожалуйста, не удивляйся, Коля Сапрыкин. Он видел грозу над Гиндукушем. С той поры больше ничего не видит. Мы просидели с ним всю ночь, вспоминали пережитое. Чертовски не повезло человеку. Шел с миноискателем впереди бронетранспортера, «ощупывал» дорогу. А там, помнишь, почти каждый камень попискивает, полно в валунах железной руды. Ну, и нарвался на хитрую мину, семнадцать осколков принял.

– Да, не повезло, – согласился Игорь, – а кому из нас повезло?

– Разнылся ты, брат. А ну, закрой глаза. Так. Что видишь? Тьма, вечная тьма, белый свет померк. Ужас. А Николай не ноет, в институт готовится, на исторический факультет, сейчас магнитофон «выбиваем» для записи лекций. Уйма планов у парня, а ты… Свет померк, а светлые мысли остались. Свои глаза он, конечно, уже не вернет, а другим глаза откроет на жизнь. Кстати, ты какие сны чаще видишь?

– Сны? – Игорь не понял, к чему клонит Павел. – Как-то не засекал. Хотя… девчонок знакомых вижу, иногда – вершины в снегу. Да, бывает, летаю без крыльев. Здорово.

– Значит, растешь, дылда! – на лицо Павла легла тень. – Слепой Николай и во сне, оказывается, воюет. Волевой парень.

– Что я для него должен сделать? – Игорь воспрянул духом. Пора хандры, нытья, пожалуй, заканчивается. Если слепой солдат не унывает, то ему сам бог велел не раскисать.

– Маленькое замечание: не для него, – мягко поправил Павел, – для себя: помогая брату, утверждаешь себя самого человеком. Старая истина. Ну, выше голову, отряд особого назначения. У нас, «афганов», сейчас особое назначение – повести молодежь за собой.

– И про отряд знаешь?

– У Совета старейшин всюду глаза и уши. Теперь к делу. Поедешь с Николаем в подмосковный питомник служебного собаководства. В Москве, на Павелецком, вас встретят.

– Кто?

– Парни, что видели грозу над Гиндикушем. Можешь на них полностью положиться.

– Ясно! Мне только проводить Николая и вернуться?

– Нет! Дослушай до конца, какой нетерпеливый. – Павел выговаривал фразы резко, уверенно, по-командирски. Наверное, был в Афганистане офицером. – Поживи с парнем недельки две. Собака-поводырь должна в питомнике привыкнуть к хозяину. А твоя цель – привезти Сапрыкина в Старососненск. Да, возьми, вот немного денег, как говорят, для поддержки штанов. И не гляди на меня дикими глазами. Деньги не мои, из общей кассы воинов-интернационалистов.