Шпион по найму

Дело склеилось. Мы провели захват амбара в Пярну, не откладывая, после завтрака в гостинице «Каякас».

Прилично одетый Дитер Пфлаум отдавал распоряжения Бэзилу Шемякину, помятому субъекту в дохе искусственного меха и кепке с фетровыми наушниками, как ловчее сбивать замок со стальной двустворчатой двери. Едва приступили, появился начальник кохвика с Пярнуского пляжа. Он немедленно меня вспомнил и без сопротивления расстался с ключом ради сохранности двери как части исторического памятника.

Когда я включил жужжавшие лампы дневного света, на застеленном рогожками каменном полу амбара высветились знакомые картонки, обмотанные синим скотчем и меченные рисунком черепахи. Распоров ближнюю ножом, я вдавил начальника кохвика носом в пахнувшие керосином пачки банкнот. Отчихавшись, парень, трясущимися пальцами набрал на радиотелефоне номер Ге-Пе и оповестил его о налете.

Толстый Рэй велел передать трубку мне. И мрачно сказал, что выезжает.

Оставив Дитера обороняться в одиночку, я приказал начальнику кохвика отвезти меня на «Рено» до развилки Пярнуского шоссе, откуда я смог бы добраться на автобусе до Лохусалу. По дороге я выяснил, что торчавшая из кузова пикапа лестница с красной тряпицей на конце маскирует радиоантенну. Позывные — мелодии Гершвина, потом будут ещё какие-то — чередуются в определенной последовательности. Компакт-диски с записями предоставлены фирмой-изготовителем радиоустановки. Их меняет по собственному графику Толстый Рэй. Диски привозит «морской молдаванин» Прока. «Икс-пять» отвечает такими же позывными по дубликатам…

Я вышел из полупустого автобуса на лохусальской остановке и, пройдя к пансионату напрямик, еловым бором, приметил на стоянке «Ауди» Дубровина. Рядом стоял трепаный прокатный «Опель Кадет», в котором мог приехать Ефим. В вестибюле читал газету Андрей. А у киоска с парфюмерией щурилась над витриной Воинова. Она не решалась надеть очки, и от этого её полусогнутая фигура ещё больше напоминала полуоткрытый перочинный ножик. Наверное, были подтянуты и другие силы, которые сходу не выявлялись.

Народу нагнали не из-за меня, конечно. То есть, из-за меня, но не совсем. Именно на случай, если меня вздумают брать эстонцы. Видимо, такое уже случалось в практике Дубровина или — случилось? Другого объяснения у меня не находилось…

В буфете Шлайн и Дубровин, мрачные и не выспавшиеся, сочились ненавистью за столиком, на котором ничего, кроме пачки сигарет, не было. Возможно, они вообще не спали после того, как Ефим дозвонился до меня в Синди к Йоозеппу. Ненавидели они меня. Им обоим придется, сказал Дубровин, упирая на «обоим», отписываться за все, что я натворил в предыдущие дни. Они оба, вступил в разговор Шлайн, дергавший коленом под столиком, могли бы закрыть глаза на многое, но только не на «вопиющую неуправляемость». Обвинений предъявили три. Первое — жестокое обращение с населением, то есть «повешение» на кухонной люстре Йоозеппа, которого едва откачали от шока полицейские. Второе — несанкционированное вовлечение в оперативные действия агента иностранной спецслужбы, то есть Дитера. И третье — продолжение операции вопреки приказу прекратить её выполнение, то есть преследование Чико Тургенева после состоявшихся консультаций по условиям обмена. А на обмен Шлайн и Дубровин шли.

Оба, в особенности Шлайн, который нес ответственность за мои действия, после ликвидации «куклы» оказались, как я понимал, на грани гибели служебных карьер. Снимок затаившегося на крыше шестиэтажки стрелка ничего не оправдывал. Он не мог считаться стрелком, поскольку ничего такого не совершил. Совершил я. Хладнокровно выждал, прицелился и грохнул невинного, умник. Ни о какой самообороне речи быть не могло. Тем более, не могло быть речи о новом плане действий, который я предлагал.

— Твое предложение, Шемякин, само по себе, даже без его реализации, можно квалифицировать как государственное преступление, — сказал Ефим. — И ты навязываешь его нам, правительственным служащим, да ещё офицерам государственной безопасности.

— Что мы теряем? — спросил Дубровин у Ефима.

— Кроме меня, ничего, — влез я в разговор бюрократов. — Абсолютно ничего, если не считать денег, которые мне перевели в цюрихский банк. Дайте же человеку шанс отработать их!

Ефим хрястнул волосатой ладонью по прыгавшей коленке.

— Деньги, деньги и деньги! Ты весь в этом дерьме!

— Хозяина квартиры в Синди, обрати внимание, я все же подвешивал после твоего звонка бесплатно. А ведь эту работу можно посчитать и как сверхурочную, так сказать…

— Выбирай выражения! — заорал Ефим. — Как ты относишься к людям?!

Краем глаза я приметил, что буфетчица на всякий случай выплыла в подсобку.

— Далее, — сказал я, — насчет отношения к людям и обиженного населения. Я бы предложил вашему вниманию, господа шефы, такое объяснение. Йоозеппа я подвесил, чтобы местные увидели, с кем предстоит иметь дело, и поостереглись от поспешных действий, если бы кинулись вдогонку… Они и не кинулись. Предпочли подать жалобу господину Дубровину. Далее. Пфлаум привлечен с твоего, Ефим, разрешения. Еще далее. Операция и не будет считаться законченной, если я не закончу её так, как предлагаю. То есть, я хочу сказать, что пойду до конца и без вашего утверждения моего плана. Вы так и сможете потом заявить об этом. Шемякин-де вышел из-под контроля…

— Шансов никаких, на мой взгляд, — сказал Ефим, вдруг успокоившись.

— Что мы теряем? — опять спросил его Дубровин.

— Его теряем, меня теряем! Не тебя же! — сказал Шлайн.

— Не я нанимал этого эмигрантского соколика, — огрызнулся Дубровин.

Я подумал, что Дитер все-таки нашел верное выражение: «Русские наняли тебя…»

— Ладно, — сказал я. — Мне пора возвращаться. Просветите насчет всего остального, что у вас теперь происходит…

Они переглянулись.

— Ладно, — опять сказал я. — Посоветуйтесь, что вы можете, а что не можете мне сказать Я отойду на минуту. Что принести от стойки?

— Коньяку и какой-нибудь сок, от такого разговора у меня во рту словно куры нагадили, — сказал Дубровин. И с нажимом продолжил, когда посчитал, что я отошел достаточно далеко: — Ну, что мы теряем, Ефим, раз он сам предлагает стать неуправляемым?

Не понес я им заказанное. Не в услужении. Я допивал вторую чашку кофе с подмешанным коньяком у стойки, когда Ефим положил мне руку на плечо.

— Нелегко с тобой.

— Кому нелегко? — спросил я. — Тебе или Дубровину? Или обоим вместе?

Ефим подтянул к себе квадратное пластмассовое блюдечко с моим счетом. Увидел сумму, вытянул из заднего кармана брюк кошелек и заплатил, оставив жирные чаевые.

Счетчик финансирования операции снова включен. Вот что это значило.

— Я могу дать тебе пять тысяч крон. Хватит? — спросил Ефим. И вытащил из нагрудного кармана пиджака фирменный конверт «Балтпродинвеста».

— Возобнови также мою вооруженность, — сказал я.

— Обсудим на воле, — ответил он и пошел к выходу.

Андрей и Воинова из вестибюля исчезли.

Вдруг я почувствовал, насколько надоело мне это балтийское захолустье, как я устал, как долго предстоит добираться назад в Пярну и как тошнотворно будут выглядеть люди, с которыми придется иметь там дело…

— Ну? — грубовато спросил я Ефима, тащившего меня по дорожке в сторону шумевшего за соснами прибоя. Дорожка, очистившись от снега, оказалась асфальтированной, и Шлайн легко набирал на ней скорость, волоча меня за локоть, словно пойманного воришку.

— Что — ну? — сказал он. — Что — ну? Не упади, когда услышишь… Вячеслав Вячеславович арестован эстонцами. В рамках расследования по поводу происшедшего у музея. Дубровин, я думаю, не стоит в стороне от этого. Для него добрые отношения с местными — и хлеб, и воздух… Он отдал им Вячеслава Вячеславовича… Теперь другая новость. Ты уже догадался, что получено принципиальное согласие Москвы на тихий обмен генерала Бахметьева.

— Твоя инициатива или Дубровина?

— Предложение поступило через отделение «Экзобанка»…

— Причем здесь банк?