КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1

— Наоборот, — я резко мотнула головой и вдруг почувствовала, что задыхаюсь. — Набор резко сократился бы, милый. Потому что текст тоже надо было бы чуть подредактировать.

— Что тебе в нем не нравится? — Юджин пожал плечами. — Стандартный и совершенно правдивый, кстати, текст: «Хочешь увидеть весь мир — запишись в морскую пехоту». Это по-американски.

— А надо было: «Хочешь увидеть весь мир — запишись в КГБ». Это уж точно по-русски.

— Разве ты могла тогда знать… — Юджин вытряхнул из пачки очередную сигарету.

— А ты думаешь тот парень в шапочке, — я кивнула назад, — знает, что его ждет? Ты думаешь, что за возможность посмотреть весь мир ему потом не придется расплачиваться своей белозубой улыбочкой?

— Займемся идеологией?

— А что ты предлагаешь? Заняться сексом?

— А ты бы смогла?

— А ты? — я перехватила его отрешенный, тоскливый взгляд, брошенный на непроницаемое стекло и грустно улыбнулась. В этот момент сама себе я казалось такой старой и такой пустой внутри. — Ладно, дорогой, как-нибудь в другой раз. Ты ведь на службе…

Спустя несколько часов я была оставлена Юджином в полном одиночестве, на неопределенный срок и с совершенно непонятной мне целью в 4417-м номере вполне пристойного пятизвездочного отеля «Мэриотт», расположенного в десяти минутах езды от международного нью- йоркского аэропорта имени Дж. Ф. Кеннеди. Понимая, что все равно не получу вразумительных ответов, я ни о чем его не спрашивала, из последних сил демонстрируя так не присущие мне покорность в биохимическом соединении со здравым смыслом (как любила повторять моя бабушка по материнской линии моему напористому в идеологических дискуссиях папе-коммунисту: «Если вы такой умный, Василий, то почему вы такой бедный?» Но Юджин — я чувствовала кожей — был искренне благодарен мне за это сдержанное понимание, которое могло запросто обеспечить ощутимую прохладу даже под палящим солнцем.

В те минуты у меня почему-то не выходил из головы Володя Кичурин, наш заведующий отделом спорта, — наполовину спившийся, наполовину боровшийся за что-то трудно определимое мужчина без возраста, жены и кухонной утвари, искренне веривший, что без сообщений о том, кто именно вырвал на помосте столько-то килограмм, никто нашу бесконечно задорную, комсомольскую газету читать не станет. У Володи было три любимых словечка: «сучара», «обалдемон» и «цугцванг». Первое он использовал в общении с товарищами по работе (кроме редактора и ответсекретаря газеты, к которым старался вообще никак не обращаться, считая их существами низшими), вторым реагировал на любую форму проявления уважительности к его собственной персоне — от сигареты коллеги на редакционном крылечке до честно заработанного им «Золотого пера» Союза журналистов за блестящие спортивные эссе, а третье — только в день получки, когда Володя отходил, пересчитывая смятые трешки и пятирублевки, от зарешеченного бетонированного дота редакционной кассы, в амбразуре которого диковинными фотоэлементами сверкали вечно недовольные, подозревающие всех и все зеленые глаза нашей кассирши Лидочки — сорокатрехлетней девственницы с толстой косой, собранной на голове в корону и очень непростыми проблемами, полностью соответствовавшими ее гормональной недостаточности.

Однажды, извинившись за серость, я спросила у Володи, что такое «цугцванг», на что завотделом спорта удивленно вытаращил на меня постоянно красные от запоев и недосыпа глаза: «Ну, ты даешь, Валентина Васильевна! Это ж даже дети знают: шахматный термин, означающий невозможность сделать полезный ход».

— То есть когда нет выхода, так? — продолжала допытываться я.

— Дура ты, Мальцева, хоть и культурой в газете ведаешь! — хмыкнул Кичурин и потребовал у меня сигарету в качестве аванса за предстоящую разъяснительную лекцию. — Выход всегда есть — так нас классики марксизма- ленинизма в институте учили. А вот когда что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, в какую бы сторону не дернулся — и все хреново, вот тогда точно цугцванг!.. Практически, Мальцева, это тоже самое, что пиздец, только со знаком «минус»…

Я всегда подозревала, что водка и цинизм уничтожили в Кичурине великого педагога.

Теперь вы понимаете, что я испытывала, наблюдая за тем, как Юджин, оставив мне как тогда, в Амстердаме, кучу инструкций по правилам безопасности, главным из которых было условие ни при каких обстоятельствах не покидать номер, указав на набитый холодильник, совершенно диковинную микроволновую печь, чудовищные запасы бразильского кофе, несколько десятков блоков с сигаретами «Бенсон и Хеджес» и абсолютно бесполезный телефон (я была полушепотом проинформирована, что он отключен и ни при каких обстоятельствах по назначению использован быть не может), порекомендовал не раздергивать шторы, не звать никого на помощь, не пытаться выломать дверь, чмокнул меня куда-то посередине между ухом и шеей, и исчез?

Короче, полный цугцванг!

Единственное, что мне реально не возбранялось — это возможность любоваться действительно великолепным видом, открывавшимся с высоты четырнадцатого этажа на международный аэропорт имени Джона Фитцджеральда Кеннеди.

— Какая тюрьма считается в Америке самой надежной? — спросила я у Юджина перед тем, как он исчез в первый раз.

— Кого ты собираешься туда упрятать?

— Ты хочешь сказать, что такой тюрьмы нет в природе?

— Синг-Синг. — Он ответил автоматически, думая о чем-то своем.

— Там что, нет женского отделения?

— Думаю, есть.

— Почему же сразу не туда?

— Кого?

— Меня, милый! Объясни: почему, когда ты притворяешься тупым, у тебя такое умное выражение лица? Тебя учили специально или это качество врожденное?

— Думаю, это просто природное дарование, — скромно улыбнулся Юджин. — Что же касается Синг-Синга, там тебе было бы неудобно.

— Во всяком случае, не было бы проблем с горячей пищей…

— У тебя есть микроволновая печь.

— Я ее вижу впервые в жизни и потому боюсь. После твоих объяснений, она вызывает во мне ассоциации с циклотроном в Серпуховском ядерном центре.

— Не бойся, я тебе покажу, как с ней управляться. Можешь быть спокойной, девушка: Хиросима с Нагасаки больше не повторятся. Особенно теперь, когда Советский Союз уже не может рассчитывать на тебя.

— Покажи лучше, как управляться с тобой. А то мне кажется, что я забыла, где у тебя расположена кнопка включения…

— Ты недолго здесь пробудешь, Вэл. Даю слово.

— Мне почему-то тоже так кажется, — кивнула я, подошла к окну и деловито осмотрелась. — Возможно, даже меньше часа…

— С чего это вдруг?

— А где у тебя гарантии, милый, что отважный советский снайпер с дипломатическим паспортом атташе по вопросам культуры и изящности, вот в том здании напротив, уже не приладил винтовку с оптическим прицелом и в эту самую секунду не целится мне прямо в голову?

— Во-первых, всех русских снайперов мы предусмотрительно выдворили на дистанцию свыше десяти километров от твоего отеля. А, во-вторых, у него все равно ничего не получится… — Юджин подошел сзади и бережно, словно только что извлек меня из ящика, на котором было написано: «Стекло. Не кантовать!», обнял за плечи.

— Им на меня пулю жалко?

— Но это вряд ли.

— А, понимаю: в КГБ перевелись ворошиловские стрелки?..

Уже сказав, я прикусила язык: почти наверняка Юджин в этот момент представил себе то же самое, что я — злополучную виллу Бердсли в Буэнос-Айресе и пятерых парней из ЦРУ, которых как куропаток перестреляли Витяня с железнозадым Андреем.

— К сожалению, нет. И не скоро переведутся, судя по всему… — Он плотнее прижал меня к себе. — Просто тебя никто не увидит через это окно, Вэл. Снаружи оно абсолютно непроницаемо. Как зеркало. Эту штуку придумали шведы. Ты видишь все, а тебя — никто…

— И наши шпионы ничего еще против этого не придумали? — совершенно искренне изумилась я. — Совсем зажралась советская наука!

— Не знаю, как ваши, — буркнул Юджин себе под нос, — но наши пока точно не придумали.