Взрыв в Леонтьевском

…Соболев и его спутники не спешили. Обойдя Собачью площадку, они долго петляли по арбатским переулкам, прислушивались настороженно, нет ли слежки. Завидев редкого постового милиционера, укрывались в подворотнях. Тяжелую коробку несли по очереди. С Арбата, наконец, выбрались на Малую Молчановку, оттуда через Трубниковский (под аркой громадного здания винных складов Абрау-Дюрсо даже выкурили по цигарке, пряча огонек в рукав) на Поварскую. Потом снова кружили, через Малый Ржевский выбрались к Никитским воротам, не останавливаясь, пересекли бульвар, миновали побитое сильно в дни октябрьских боев здание кинотеатра «Унион» и сделали очередную передышку в подворотне у Никитского театра на углу Большой Никитской и Малого Кисловского переулка. Здесь уже курить не рискнули — Леонтьевский начинался почти напротив, через дорогу… Там могли быть и милиционеры по случаю совещания в МК.

Дальше, дальше… Большую Никитскую перешли почти уж против Долгоруковского переулка и здесь направились в обратную сторону. Вот, наконец, и древняя церквушка Малого Вознесения на углу с Большим Чернышевским переулком.

В тени притвора Соболев опустил на землю коробку, которая теперь, после полуторачасовых скитаний, весила, казалось, все пять пудов.

— Петро! — негромкий оклик оглушил, словно выстрел над ухом.

Это Николаев. Успокаивающе, едва различимо показывает в отдалении жестами, что все тихо. Соболев собран, как туго заведенная пружина часов. Трогает за плечо Азова.

— Стой здесь! Дальше не ходи. После взрыва никого не жди, снимайся.

Вдвоем Черепанов и Барановский поднимают коробку, идут по левой стороне Большого Чернышевского в сторону Тверской. Вот и невысокий забор, мало различимая в сгущающихся сумерках калитка в сад. В глубине его светятся окна тыльной стороны уваровского особняка.

— Вон балкон, — шепчет Черепанов, пригнувшись к самому уху Петра, — лестница под балконом, я проверял…

Соболев его не слушает, он намертво запомнил схему застройки, оценил в должной степени, что к особняку можно подобраться не со стороны Леонтьевского, где наверняка есть охрана, а с тыла, со стороны Большого Чернышевского. Нащупывает щеколду калитки… Глухо звякает придержанный ладонью металл.

— С богом! — шепчет Черепанов.

Соболев впереди, Барановский с коробкой в руках следом входят в сад. Петр нашаривает в жухлой траве лестницу-стремянку, должно быть принадлежавшую садовнику, приставляет ее к стене и с ловкостью матроса парусного флота взбирается на балкон. В метре от него чуть приоткрытая дверь, за ней слышен шум людского сборища.

Соболев прислушивается: аплодисменты, потом чей-то уверенный голос:

— Товарищи! Если вопросов к докладчику больше нет, небольшой перерыв, можно покурить. Литературу получите потом, на выходе.

Соболев торопливо перегнулся через перильца, дал знак Барановскому. Поднявшись на несколько ступенек, тот с усилием поднял бомбу над головой и протянул Петру. Укрыв ее полой плаща, Соболев раздвинул дощечки на крышке и при слабой вспышке зажигалки из винтовочной гильзы привел в действие взрывное устройство. Теперь в его распоряжении на все оставалось полминуты… Тридцать секунд. Соболев выждал не более четырех, чтобы, набрав в легкие воздух, поднять бомбу обеими руками и с силой швырнуть ее в распахнутую дверь…

В холле здания МК уже никого не было, кроме Ани Халдиной и Тани Алексашиной. Только присел у дверей на табурет, вытянув ноги, дежурный сотрудник МЧК. Аня собрала в папку регистрационные листы и обратилась к подруге:

— Тань, посиди тут одна, ладно? Может, еще кто подойдет. Проверь повестку и запиши. А я поднимусь в зал, хочется хоть конец доклада послушать.

Татьяна только рассмеялась, она сама только-только собиралась попросить Аню о том же самом. Ну да уж раз та первая сказала, значит, ей и идти.

— Хорошо, ступай, я посижу…

Легкими шагами вспорхнула Аня по широкой лестнице, вошла в зал и осторожно прикрыла за собой тяжелую дубовую дверь.

Профессор Михаил Николаевич Покровский, бородатый, в золотых очках, более похожий на думского деятеля, нежели па профессионального революционера, уже закончил свой доклад и теперь неторопливо собирал бумаги в объемистый портфель. Участники совещания встали со своих мест, обменивались мнениями, кое-кто спорил, но никто не спешил покинуть зал, кроме нескольких самых уж заядлых курильщиков.

И вдруг… Через проем балконной двери с тяжелым стуком упала на пол в проходе между рядами большая круглая коробка. Отчетливо расслышали многие какой-то щелчок, похожий на слабый выстрел из детского ружьеца монтекристо.

Непонимающе смотрит на коробку Мария Волкова.

Застыл на трибуне, придерживая пальцем очки, профессор Покровский.

Застыл в третьем ряду все уже понявший Разоренов-Никитин.

Из-за стола президиума сорвался с места средних лет, очень красивый человек с пышной вьющейся шевелюрой над высоким лбом, в пенсне — Загорский. Он уже тоже все понял, и что произошло, и что еще должно произойти. Побежал к коробке, полагая, видимо, что есть какие-то у него секунды, чтобы предотвратить беду. Закричал громко, чтобы не разразилась паника и давка:

— Спокойно, товарищи! Сейчас мы все выясним!

Какого-то мгновения не хватило Владимиру Михайловичу, чтобы поднять и вышвырнуть в сад смертоносный снаряд.

Беззвучен оглушительный взрыв… Вспыхивает ослепительное пламя. Обрушиваются с грохотом перекрытия лепного потолка. Со звоном падают осколки люстр и оконных стекол. Взлетают и опускаются, медленно кружась, так и не розданные листовки.

Бегут по Леонтьевскому к месту взрыва люди.

Мертвая Мария Волкова…

Мчатся легковые автомобили от Кремля, Лубянки, Моссовета.

Мертвый Кваш…

Несется по Тверской конный пожарный обоз. Мертвый Разоренов-Никитин… Те, кто остался жив, торопливо разбирают развалины.

Широко раскрыты глаза еще улыбающейся, но уже мертвой Ани Халдиной. Широко раскрыты остекленевшие от ужаса глаза Тани Алексашиной, застывшей в дверном проеме. По ее лицу стекает струйка крови.

Непрерывно клаксонит, пробиваясь сквозь набежавшую толпу, карета «скорой помощи». Санитары выносят на носилках пострадавших, легко раненных выводят под руки, тут же перевязывают.

По-прежнему недвижима в двери, уже никуда не ведущей, Таня Алексашина. Она даже не чувствует, как чья-то рука с длинными нервными пальцами осторожно прикрыла ей глаза. Высокий худой человек в полувоенной одежде, с характерной, чуть загнутой назад остроконечной бородкой бережно, но твердо отстраняет девушку в сторону. Подальше от зияющего пролома под ногами, обрушившихся балок, досок перекрытий, кровавого месива и стона раненых…

Это Дзержинский.

…Феликс Эдмундович вернулся в свой кабинет на Большой Лубянке далеко за полночь, когда пожарные в основном свою тяжкую работу завершили — извлекли из-под обломков тела одиннадцати погибших товарищей. Тело двенадцатого — секретаря МК Загорского удалось обнаружить лишь через несколько часов поисков. Раненых и контуженных после оказания первой помощи на месте отвезли в госпитали и больницы. Среди них были член ЦК РКП (б) редактор «Правды» Николай Бухарин, члены ВЦИК: военный организатор МК Александр Мясников, Емельян Ярославский, редактор газеты «Известия ВЦИК» Юрий Стеклов, видный партийный публицист Михаил Ольминский.

Среди убитых опознали работницу Хамовнического района Ирину Игнатову, участника баррикадных боев в Москве 1905 года Георгия Разоренова-Никитина, сотрудницу МК Аню Халдину, большевика с 1905 года члена Моссовета Николая Кропотова, члена Реввоенсовета 12-й армии Александра Сафонова, секретаря Железнодорожного райкома партии Анфису Николаеву…

Владимир Михайлович Загорский происходил из Нижнего Новгорода, в тамошней гимназии он учился четыре года и очень дружил с Яковом Михайловичем Свердловым. Вместе Загорский (в то время он еще носил фамилию Лубоцкий) и Свердлов бросили это почтенное учебное заведение, чтобы с головой уйти в революцию.

Когда Свердлов готовил знаменитую сормовскую демонстрацию, описанную М. Горьким в романе «Мать», Лубоцкий делал то же самое в Нижнем. Горький хорошо знал обоих юношей, сожалел очень, что ради участия в революционной борьбе Владимир забросил не только гимназию, но и живопись, в которой проявлял большие способности.