Тень гоблина

В Есейске нового наместника ждали с кипучим нетерпением, как когда-то давно дожидались в глухой провинции приезда справедливого барина, вот, дескать, он приедет и ужо всех рассудит. Как позже оказалось, нетерпенничали все, а пуще всех дожидалась нового объекта публичного обсасывания пишущая братия, которая прежде всего ждала от нового «царева ока» открытых баталий с губернатором и укорота генеральского не по дням, а по часам растущего аппетита. И каково же было всеобщее разочарование, когда пришлый чиновник закопался в бумагах, стал встречаться с простыми гражданами, начисто отгородился от журналистов, принялся ездить по городам и весям и летать по национальным поселкам, станкам и факториям, куда не то что москвичи, а и свои местные, районного уровня начальники раз в десятилетие заглядывали порыбачить да поохотиться.

Иной раз, намотавшись по богом забытым углам необъятного края, Малюта просто за голову хватался от беспросветной нищеты и дикости им увиденного. Страшные, выдубленные ветрами, дождями и метелями до металлической серости избы, глухие, такого же колера заборы, сараи и амбары, в беспорядке приткнувшиеся по берегам рек среди чахлой тайги, казались призраками, пришедшими из далекой древности. Они еще потом долго стояли перед глазами, не давая уснуть по ночам.

Скурашу, как всегда повезло с подчиненными. В отличие от общепринятой традиции всюду таскать с собой своих людей, он еще с армейских времен предпочитал доверять и работать с теми, кого Господь поставил под его начало, и, как правило, они очень редко его подводили. Да и подводят, по неписанным законам бюрократического дарвинизма, в основном, свои, выкормыши, которых тянут и которым черствый сухарь службы неведом. Вот эти как раз и готовы в одночасье слопать своего благодетеля со всеми потрохами.

Руководителем его небольшого аппарата был человек в годах, в прошлом из неудавшихся ученых, рассудительный до занудства, щепетила и педант, каких не сыскать уже в наше суматошное время, хотя само время для Потапа Филимоновича Третьяковского существовало лишь как философская категория и никакого касательства к обыденной его жизни не имело. Он, как никто другой, соответствовал внутреннему духу той земли, на которой родился он сам и все его, хранимые в памяти, видимые и невидимые предки. Детишек Бог ему не дал, оттого достаток в его доме водился, и жили они с супругой тихо, без зависти и в свое удовольствие. И только одна небольшая страстишка жила в душе Потапа Филимоновича: он до безумия любил коньяк, и не просто его любил, а по-настоящему знал, ценил и мог о нем говорить часами. Но коньячная заковыка, была, что называется, только запевом, потом наружу неизбежно вырывалась извечная болезнь русской интеллигенции — либеральное брюзжание о непотребности нашей действительности. Да, Третьяковский был неисправимым либералом. Как правило, он и ему подобные индивидуумы являются как бы хранителями, жрецами, что ли, великих идей, они служат им преданно, бескорыстно и фанатично. Возможно, именно им, а не запыленным томам и иссушенной собственной значимостью профессуре, человечество обязано сохранностью жизненной силы этих самых будоражащих мозги знаний; именно такие народные подвижники и не дают угаснуть Прометееву огню человеческого разума. Должностью своей Потап Фимимонович тяготился, но вынужден был обязанности исполнять прилежно, так как по-другому работать был не приучен, иных же способностей для изыскания средств к существованию не имел.

Малюта, подметивший такую необычность в своем помощнике, стал ее исподволь стимулировать, помаленьку перетаскивая из своего рабочего кабинета в комнату Третьяковского дорогие коньяки, которые наместнику в изобилии подносили по всякому случаю. Даже младенцу в нашей достославной державе известно, что бутылка спиртного, не взирая на свое достоинство и цену, взяткой не считается. Иногда после рабочего дня, не нарушая издревле заведенных традиций, тесный коллектив сгруживался вокруг третьяковского стола и предавался банальному выпивону.

Всякая выпивка на рабочем, так сказать, месте — дело нужное и неискоренимое. Иной раз она является единственной отдушиной в зачерствелой чиновничьей душе, через которую в нее проникает хоть какое-то дуновение свежих ветров и веяний. Главное, пьянка не только способствует сближению народа и руководящих сил, но становится первотолчком большинства служебных романов — этого лучезарного солнца романтики в холодной воде бюрократической обыденности, да и для обычного, ни к чему не обязывающего и, однако, весьма разгружающего секса подобные события служат наипервейшим толчком. Унаследованный Малютой коллектив для романов и интима, ввиду своей степенности, был неподходящим, так что с полным самозабвением отдавался словоговорению на самые что ни на есть крамольные темы. Так уж в здешних местах исстари повелось: народ попроще — молчун, откровенности из него клещами не вытянешь. Властители же дум, мужи ученые, до преступного говорливы, им-то терять нечего, одна отрада — языком натешиться, а страх, страх он как-то стороной от них сквозит, да и куда далее Сибири сослать могут, разве что, в соседнюю, сибирскую же волость. В тюрьме тюрьмой не испугаешь. Так что застолья на третьем этаже Серого дома, как именовала здание крайадминистрации местная молва, были порой бурными и всегда интересными.

— Незнающему человеку, простому обывателю, — после нескольких рюмочек коньяку издалека начинал Третьяковский, — рутинная работа бюрократа вашего ранга, Малюта Максимович, кажется каким-то таинственным действом, в результате которого как раз и происходит мудрое управление государством. На самом же деле, как все мы изволим наблюдать, все намного проще и примитивнее. Большая часть наших коллег приходит в присутствие и департаменты просто просиживать штаны, перекладывать бумажки и до самозабвения трепаться, а в последнее время шариться в интернете…

— Ну что вы опять за свое — бюрократы, бюрократы, — да нет их уже, этих бюрократов, погноили всех в наших лесных колониях еще до Второй мировой, — словно торпеда, врезалась в разговор Людмила Борисенко, средних лет и пышных форм женщина, отвечающая в команде за связи с общественностью и территориями. — Да и чего это вы на шефа наезжаете? Он и сам особо штаны не просиживает, да и нам, бывает, покурить некогда.

— Вы так без подхалимажа уже, значит, не можете? Ну я не в обиде, что с вас, молодой формации, возьмешь? Нынешний младобюрократ — пренеприятнейший субъект, впитавший в себя самые худшие качества партократа, разбавленные новомодными западными веяниями. Вас, досточтимая Людмила, это, конечно, ни в коем разе не касается…

— Да, куда уж мне, с моей-то биографией… — фыркнула Борисенко.

— Людмила Даниловна, да не заводитесь вы, что, не видите, он уже после второй рюмочки на своего любимого конька присел, — как ни странно, поддержала свою всегдашнюю оппонентку Мария Михайловна Варковская, доставшаяся Скурашу по наследству пенсионных лет секретарша, дама, что называется, приятная во всех отношениях. Первый порыв сменить ее на более молодого и покладистого сотрудника был придушен Малютой в самом его зачатке, и он до сих пор не мог надивиться своей прозорливости. Мария Михайловна оказалась незаменимым и наипреданнейшим человеком.

— И отчего же это вы все сегодня на меня нападаете? Малюта Максимович, голубчик, может, еще по махонькой нальем этим фуриям, а то ведь раздерут они меня…

— Да нет никаких проблем. Давайте по маленькой, только я бы попросил вас продолжить тему о пустопорожнем времяпровождении нашего чиновничества…

— Ох, и зря вы его об этом просите, — разливая на правах младшей коньяк, игривым тоном предупредила Борисенко. К слову сказать, работала она в аппарате вместе со своим мужем Геннадием, которого нещадно ревновала ко всякой мелькнувшей в коридоре юбке и, надо признаться, Геннадий действительно постоянно подавал к этому поводы. Во всем остальном это был прекрасный сотрудник: умный, молчаливый человек двухметрового роста и недюжинной физической силы, к тому же прекрасный аналитик и стилист.