Досье «ОДЕССА»

– Постойте, – попросил Брандт и откинул уголок простыни с головы покойника. Не оборачиваясь, пояснил Миллеру: – Простая формальность. В протоколе я должен написать, что сопровождал тело до «скорой помощи» и до морга.

В фургоне ярко горел свет, и Миллер краешком глаза успел разглядеть лицо самоубийцы. Казалось, он в жизни не видал никого старее и безобразнее. Даже если помнить, что делает с человеком газ, все равно испещренное морщинами конопатое лицо, синеватые губы показывали, что и при жизни старик был не красавец. Жидкие прядки длинных волос ютились на почти лысой голове. От истощения лицо удлинилось, щеки ввалились настолько, что почти касались друг друга изнутри, и старик походил на упыря из фильма ужасов. Губы едва просматривались, обе были покрыты вертикальными морщинами, что напомнило Миллеру о высохших останках головы из бассейна Амазонки, у которой губы были сшиты. Довершали картину два бледных зубчатых шрама по обеим сторонам лица, протянувшиеся – один от виска, другой от уха – к углам рта.

Мельком взглянув на покойника, Брандт задернул простыню, кивнул стоявшему позади санитару, отступил. Тот толкнул носилки в фургон, запер и пошел к водителю. «Скорая» уехала, толпа под окрики сержанта: «Уходите, все кончено. Нечего больше смотреть. Вам что, пойти некуда?» – стала рассасываться.

Миллер посмотрел на Брандта и поморщился.

– Зрелище не из приятных.

– Верно. Эх, бедняга. А для тебя здесь ничего нет, так?

– Исключено. Как ты говоришь, такое случается на каждом шагу. Люди мрут по всему миру, а никому и дела нет. Тем более, когда убили Кеннеди.

– Эх вы, журналисты, – усмехнулся Брандт.

– Давай посмотрим правде в глаза. Кеннеди – вот о чем хотят читать люди. Они и покупают газеты.

– Ага. Ладно, мне пора в участок. До встречи, Петер.

Они снова пожали друг другу руки и расстались. Миллер поехал обратно к альтонскому вокзалу, выскочил на главную дорогу к центру города и через двадцать минут поставил «ягуар» в подземный гараж на площади Ганзы, в двухстах метрах от дома, где снимал комнату под самой крышей.

Держать машину в подземном гараже всю зиму стоило недешево, но это была одна из прихотей, которые он себе позволял. Ему нравилась и довольно дорогая квартира – она была высоко и выходила окнами на суетный бульвар Штайндамм. Об одежде и пище Миллер не заботился – в двадцать девять лет при почти шестифутовом росте, с взъерошенными каштановыми волосами и карими глазами, какие нравятся женщинам, ему не нужно было дорогое платье. Один друг как-то завистливо заметил: «Ты и в монастыре найдешь себе подружку». Миллер засмеялся в ответ, но слова польстили ему – он знал, что это правда.

Настоящую его страсть составляли спортивные автомобили, журналистика и Зигрид, хотя он не раз со стыдом признавался, что, если бы ему случилось выбирать между Зиги и «ягуаром», ей бы пришлось искать другого любовника.

Он остановился, еще раз оглядел «ягуар», освещенный гаражными фонарями. Временами Петер насмотреться не мог на свою машину. Даже на улице он частенько останавливался и восхищенно разглядывал ее, а иногда к нему присоединялся какой-нибудь прохожий и, не зная, что автомобиль принадлежит Миллеру, говорил: «Неплохая штучка, а?»

Обычно молодые журналисты не ездят на «ягуарах XK 150S». Запчасти к нему в Гамбурге достать было практически невозможно, тем более что серия XK, в которой S стала последней моделью, была снята с производства в 1960 году. Миллер ремонтировал его сам, по воскресеньям часами лежал в комбинезоне под шасси или забирался в двигатель так глубоко, что из-под капота только ноги торчали. Бензин, который пожирали три карбюратора машины был при высоких ценах на горючее в ФРГ главной статьей расхода Миллера, но Петер охотно платил за него. Стоило Миллеру, нажимая на акселератор, услышать мощный рев двигателя или, вырвавшись на свободное шоссе, ощутить, как тебя вминает в сиденье на крутом повороте, и он забывал обо всем. Петер ужесточил независимую подвеску передних колес, и «ягуар», задняя подвеска которого и так была достаточно жесткой, проходил повороты без малейшего крена, оставляя других шоферов болтаться на мягких пружинах своих машин далеко позади. Едва купив «ягуар», Миллер перекрасил его в черный цвет с осино-желтыми полосами по бокам. Машину сделали в Англии, в Ковентри, она не предназначалась для экспорта, поэтому руль у нее был справа, что иногда затрудняло обгон, но позволяло переключаться левой рукой, а баранку держать правой – и со временем это Миллеру стало нравиться.

Петер не переставал дивиться своей удаче, вспоминая, как ему удалось купить «ягуар». Прошлым летом он зашел в парикмахерскую и от нечего делать, ожидая свою очередь, раскрыл лежавший на столике музыкальный журнал. Обычно он не читал сплетни о поп-звездах, но ничего другого в парикмахерской просто не нашлось. Центральный разворот был посвящен стремительному взлету к славе и международной известности четвертки нестриженых английских парней. Длинноносый юноша в правом углу фотографии был незнаком Миллеру, но трое других задели какую-то струнку в его памяти.

Названия двух первых пластинок группы – «Люби же меня» и «Пожалуйста, обрадуй меня» – тоже ничего не говорили Петеру, но три лица на фотографии не давали ему покоя еще два дня. Потом он вспомнил: два года назад, в 1961 году, эти ребята пели в маленьком кабачке на Реепербане. Еще день он вспоминал его название, потому что заглянул туда лишь раз переговорить с человеком из подпольного мира, от которого ему нужны были сведения о банде Цанкт Паули. Кабачок назывался «Стар-клуб». Петер отправился туда, просмотрел все анонсы за 1961 год и нашел все, что нужно. Тогда, в шестьдесят первом, ребят было пятеро: трое, кого он узнал, и еще Пит Бест со Стюартом Сатклиффом. Оттуда Миллер пошел к фотографу, сделавшему рекламные снимки «Битлз» для импресарио Берта Кемпферда, и купил права на все снимки, что у него были. Его очерк «Как Гамбург открыл „Битлз“» появился почти во всех поп-журналах ФРГ и многих зарубежных изданиях. На гонорары от него Миллер и купил себе «ягуар», давно приглянувшийся ему на автоярмарке. Его продавал британский офицер, беременная жена которого в нем больше не помещалась. Из чувства благодарности Петер даже купил несколько пластинок «Битлз», но слушала их только Зиги.

Миллер оставил машину, вышел на улицу, поднялся к себе. Была уже почти полночь, и, хотя в шесть вечера мама, как всегда, накормила его сытным ужином, который готовила к приезду сына, Петер проголодался вновь. Он приготовил яичницу, прослушал последние вечерние новости. Говорили только о Кеннеди, но в основном в связи с ФРГ, потому что из Далласа новостей почти не поступало. Диктор долго расписывал любовь Кеннеди к Германии, его визит в Западный Берлин прошлым летом и заявление по-немецки: «Я – берлинец».

Потом свои соболезнования выразил губернатор Западного Берлина Вилли Брандт – он задыхался от волнения. За ним выступили канцлер Людвиг Эрхард и бывший канцлер Конрад Аденауэр, подавший в отставку 15 октября прошлого года.

Петер Миллер выключил радио и пошел спать. Ему захотелось, чтобы пришла Зиги: он всегда льнул к ней, когда ему было плохо, и они занимались любовью, а потом он засыпал сном без грез, что ее очень обижало – после любви она любила поговорить о замужестве и детях. Но кабаре, где она танцевала, не закрывалось раньше четырех утра, а по пятницам – еще позже, ведь провинциалов и туристов в эти дни на Реепербане было особенно много. Они были готовы заплатить за шампанское в десять раз больше ресторанной цены, лишь бы посмотреть на пышногрудых девушек в платьях с низким вырезом, а здесь Зиги могла перещеголять всех.

Посему он выкурил еще сигарету и уснул без четверти два ночи один, и снилось ему обезображенное газом лицо отравившегося старика из трущоб Альтоны.

В то самое время, когда в Гамбурге Петер ел яичницу, пятеро мужчин сидели с бокалами в руках на террасе дома, примыкающего к зданию одной из школ верховой езды Каира. Час ночи. Все пятеро отлично поужинали и пребывали в радужном настроении, потому что четыре часа назад услышали новости из Далласа.