Во имя Ишмаэля

Был еще один экземпляр. 12 февраля 1949 года.Служащий архива, возможно, откопал какую-то отсылку ко времени, когда была установлена доска. Монторси уже потерял присутствие духа, это читалось у него на лице. Есть такие моменты, когда на лице можно читать как в книге без слов: это почти разорванная бумага, сильно потрепанная в середине, возможно, скукожившаяся из-за засушливого климата или попавшая в огонь. Теперь Монторси был желтым, а журналист подмечал каждую перемену в этой бледности, вызванной тем, что тому не по себе, — такое, возможно, происходило и с ним самим когда-то или произойдет в будущем.

— Что, дело не идет, а? Поиски впустую?

— Если я ничего не найду, то я вам ничего не скажу, Фольезе.

— Обращайтесь ко мне на «ты».

— Вы тоже.

12 февраля 1949 года.Буквы, местами неразборчивые из-за дефектов типографской краски. Портрет нации, которая попыталась возвеличиться над самой собой — после поражения, после разгрома. Внутриполитические сводки, колонки цифр, знаменующих упадок экономики. Реклама фирмы сладостей, теперь уже остановившей свое производство: цены — смехотворные.

Наконец он увидел фотографию, заголовок и маленькую статью, которая служила письменным комментарием к большому изображению, — в местной хронике.

В центре видна была доска — радужная, размытая мраморная поверхность, залитая бледным солнцем, на этом документальном фото. Люди в пальто и шляпах стояли широкой цепью и мрачно смотрели в объектив. Трое слева, четверо справа. Два лица выделялись на общем фоне, бледные, но отчетливые, за спинами стоящих.

Он стал читать.

— Так…

— Что такое, Монторси?

— Нет, здесь говорится о дьяволе…

— ЦРУ?

— Нет, нет… Маттеи… Мы разве не говорили только что об Энрико Маттеи?

Фольезе было любопытно. Он встал, прошелся вокруг письменного стола, наклонился из-за спины Монторси.

— Вот… Вот Маттеи…

Монторси:

— Вот этот, слева?

— Да. Это он.

— А другие? Ты узнаешь их?

— Погоди… Рядом с Маттеи… Гм… этого я не знаю… Потом Пайетта, да, это Пайетта, он с трубкой… Посмотрим-ка… Справа… Справа, возле доски, — это президент АНПИ, Союза итальянских партизан, это Анноне. Я брал у него интервью год назад — это потрясающий человек, такое острое чувство юмора… Ну, это Лонго, точно… А вон тот, с лентой через плечо, — это, должно быть, мэр. Двое позади… гм… нет, сдаюсь, я не знаю, кто это такие.

Они замерли в молчании; бумага, казалось, трепетала под взглядом лампы. Было тепло и сухо. Фольезе снова поднялся. И снова сел.

— Ты удовлетворен? Монторси почесывал в затылке.

— Даже не знаю…

— Ты достаточно хорошо обдумал мое предложение? Я провожу за тебя расследование. Ты предоставляешь мне исключительные права.

Да, он достаточно хорошо это обдумал.

— У тебя есть время?

— Я весь внимание…

— Хорошо. Фольезе, однако, послушай… Ни одно слово не должно выйти отсюда.

Фольезе поджал губы.

— Договорились?

— Договорились.

Вздох — благое средство затянуть любой момент.

— Дело вот какое…

Он объяснил ему все. Объяснил, как кожа на высунувшейся из пакета руке малыша, найденного под плитой на Джуриати, произвела на него впечатление своим видом: будто пластмассовая, синюшная, похожая на кукольную. Он рассказал ему о попытках проследить связь с педофильскими кругами — если такие круги действительно существуют в Милане. А он, Фольезе, знает об этом что-нибудь? Нет, тот ничего не знает, но может навести справки. Он сообщил ему о посещении Исторического архива Сопротивления. Сказал о недостающих карточках: никаких следов убитых на Джуриати партизан. На некоторое время он замолчал (Фольезе в это время продолжал разглядывать его в тишине), прежде чем рассказать о мумии, об одеревеневшем трупе неизвестного партизана, хранящемся в раке в дальней комнате архива. Он сообщил ему также и о ребенке — о фотографии напротив мощей. Потом о «жучке». О том, как он выяснил, что у него забрали дело, чтобы передать его в полицию нравов. Вернулся назад, рассказал ему об отделе судебной медицины, о мрачной, давящей атмосфере в коридоре, ведущем в зал для вскрытий, о докторе Арле и его сотрудниках, которые, как он выяснил, были у Болдрини, пока он производил расследование на Джуриати. Доктор Арле и его люди из отдела судебной медицины, которые казались какой-то сектой…

— Секта… — Фольезе в задумчивости потирал подбородок, скривив рот, зажав складку кожи на шее между большим и указательным пальцами, в то время как пальцы другой руки барабанили по столу.

— Секта, говорю тебе. Но возможно, это все моя навязчивая идея… Видно, мне в голову ударили испарения формалина. Или присутствие трупов…

— Нет, не то…

— Тебе что-нибудь приходит на ум?

— Нет, но… если ты журналист… видишь ли, я не знаю, то же самое это — заниматься твоим ремеслом — или нет. Случаются совпадения. Начинаешь верить, что связь между разными вещами, в конце концов…

— Представлять все себе. Вот хлеб для того, кто с нуля должен воссоздать всю картину…

— Ну, это вопрос интуиции…

— Видишь ли, Фольезе, это тоже, возможно, верно, но… на самом деле, а?.. Так вот интуиция, мне кажется, не столь уж отлична от этих совпадений… Но к чему весь этот разговор о совпадениях?

— Нет, это потому что ты говоришь мне об управлении, об отделе судебной медицины. Ты говоришь мне о секте… А из информации, которая есть у меня…

— По какому поводу?

— Расследование. Расследование, о котором я тебе рассказывал. То, что я отдал в «Джорно». Расследование об американцах, о ЦРУ в Италии.

— И?..

— Это тоже останется между нами, правда? Между мной и тобой…

— Дальше, Фольезе… Я уже практически оскандалился. Ты знаешь, что будет, если на Фатебенефрателли пронюхают, что я рассказал тебе о расследовании, о котором даже не сообщалось прессе?

— Так вот… Дело в том, что… согласно тому, что я выяснил, американцы прибыли в Италию вместе с некой сектой…

— Сектой? Как это может быть? Но ведь они собираются у нас обосноваться… Ведь существует программа наладить координацию с военными базами, ты мне говорил…

— Да, да… Но это каналы… скажем так, официальные…

— И что, если каналы неофициальные?

— Да… Именно…

— Секта?

— Секта. У меня есть имя.

— Имя секты?

— Того, вокруг кого вращается эта секта. Они молча поглядели друг на друга.

— Какое имя?

Фольезе еще немного помолчал. А потом произнес его:

— Ишмаэль. Его зовут Ишмаэль.

Инспектор Гвидо Лопес

ПАРИЖ

23 МАРТА 2001 ГОДА

22:40