Во имя Ишмаэля

— Считаю до трех. Адрес Американца. Раз, два…

Тот что-то забормотал. Старик вынул у него изо рта пистолет.

— На улице Падуи, — проговорил пакистанец.

— Номер, — настаивал Старик.

Тот пытался выиграть время. Старик снова принялся считать. На слове «три» он готов был выстрелить. Достаточно было и улицы. Но пакистанец… В самом деле, где они его откопали? Невероятно, чтобы Ишмаэль пользовался услугами такого идиота. К тому же пакистанца.

— Пятьдесят три, — произнес пакистанец. И Старик выстрелил.

Тело парнишки забрали из американской библиотеки, сменили уборщиков. Старик поспешил на улицу Падуи, 53, но он не мог знать, вернулся ли уже Американец или он покинул свое убежище. Что бы сделал он, Старик, на месте этого американского говнюка? Он бы вернулся. Если не возвращаться, нужно суетиться, вызывать еще одного связного или заказывать номер в гостинице. Притоны проституток находились под надзором — в мгновение ока можно было добраться до любого, кто вздумал бы переночевать у проституток. Все обычные гостиницы были зарегистрированы в системе on-line. За час можно было прочесать все и напасть на след любого, на чей след нужно было напасть. Отели, начиная от четырехзвездочных, регистрировались по той же системе on-line. Американец, видимо, не дурак. Пакистанец — да, тот был дураком, а Американец — нет. Он поймет, что лучше вернуться к себе. Переждать. При условии, что он убедился: за ним никто не следит. Да, сам он, Старик, пошел бы в дом 53 по улице Падуи. К шестидесяти годам инстинкт стал разумом, и ему нужно было доверять.

Через оконное стекло, под покровом темноты, Американец наблюдал за Стариком, время от времени оглядываясь, чтобы посмотреть на связанного человека, сидящего на кровати и похожего как две капли водына него самого. Это был дрожавший от страха в темноте двойник Американца.

Старик ждал уже восемь часов. Было четыре утра. По небу разливался странный блеск, однородный свет, который проникал даже в оранжевые, тусклые огни фонарей, висевших над улицей в трех метрах от асфальта. Четыре часа десять минут.

Четыре двадцать.

Старик зевнул. Было холодно, изо рта шел пар. Без четверти пять. Без десяти. Без пяти.

Из подъезда вышел Американец.

Старик отодвинулся в тень. От противоположной стороны улицы его отделяло метров двадцать. Он прицелился в голову. На плече Американца — все та же черная сумка, что и на фото, одет в ту же зеленую куртку. Он оглядывался по сторонам, лицо выглядело мертвенно-бледным. Наверное, испуган и очень напряжен — ведь в полдень, в библиотеке, он не был таким бледным.

Внезапно Старик выстрелил.

Американец обмяк и замертво упал, как мешок с дерьмом. Старик быстро подошел к нему. Американец был мертв, он лежал ничком, уткнувшись лицом в тротуар. Старик выстрелил снова — с близкого расстояния, — в затылок. Потом огляделся. Никого. Носком ботинка, через подошву чувствуя кости скулы, повернул лицо Американца к себе. Черты, искаженные от ужаса. Странно. Мертвый он был почти неузнаваем. Казалось, это кто-то другой. Но все понятно, в конце концов. Эта маска в момент расставания с жизнью — идеальная форма страдания, маска смерти. Старик улыбнулся про себя и спокойно пошел пешком.

Через семь минут после выстрела из подъезда вышел Американец. Первым делом быстрым и точным движением огляделся вокруг. Стремительно пригнулся. Ничего. Старик ушел. Американец приблизился к присланному Ишмаэлем двойнику: тот был мертв, лицо искажено гримасой ужаса. Ишмаэль снова оказался на высоте. Трюк с двойником опять удался. Американец поднялся и быстрым шагом пошел прочь от трупа в направлении, противоположном тому, в каком, как он видел, спрятавшись в подъезде, уходил Старик.

2

ИШМАЭЛЬ

Инспектор Давид Монторси

МИЛАН

27 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА

04:30

Он потянулся, развел руки, зевнул, широко открывая рот, — эдакий немой рык в тишине. Со спины, с вытянутыми в стороны руками, на фоне темного, тускло светящегося окна инспектор Давид Монторси казался призраком, домашним Иисусом Христом, распятым в сумерках, посреди Милана, в собственной квартире. Было 4:30 утра — невероятный час, час бессонницы. Давид Монторси подвигал челюстями, снова до предела развел руки, потом встряхнулся и рухнул на стул, проклиная бессонницу. Кофе никак не закипал. Жена все еще спала в другой комнате.

Бессонница мучила его уже года два. Днем он выглядел бледной тенью. Бессонница стала его навязчивой идеей. Он был одержим только одной мыслью и постоянно повторял себе: «Что за наказание…» Он даже не спрашивал себя, почему не спит, почему каждую ночь попадает в эту черную дыру. Он не бодрствовал, но и не спал. В 6 утра он почувствует себя совершенно разбитым и заснет жарким, тягучим сном до восьми. А кофе никак не закипал. Давид заглянул в спальню, украдкой посмотрел на жену. Белая среди белых простынь, она безмятежно спала. Он стоял, прислонившись к косяку, и завидовал ее сну. Легкое посапывание в плотном мраке комнаты, едва слышно: хр… хр… хр… Она спала. Он почти ненавидел ее.

Тут подоспел кофе. Он вздохнул с укоризной (знать бы, кому адресовать этот вздох: кто виноват в его двухлетней бессоннице?), выпрямился: это был настоящий гигант — 194 см на 91 кг, — налил кофе в чашку, снова плюхнулся за стол. У него были темные, почти ничего не выражающие глаза (на приемной комиссии при зачислении в отдел расследований ему даже устроили дополнительный осмотр: глаза психически нездорового человека, сказали ему). Он улыбнулся в темноту. Белая, чисто выбритая кожа — еще одна проблема: если у тебя мальчишеское лицо, кто будет всерьез к тебе относиться?

Он размешал сахар в чашке. Серая кофейная пена имела очертания сна. Неужели это последние дни мира? Давид задумался, глядя на водоворот пены. Кеннеди и Хрущев готовятся к последней войне. Газеты в эти дни напоминают сводки, извещающие о неминуемом конце. Ракеты на Кубе вызвали цепную реакцию. Неужели мы на пороге последней войны? Давид взглянул на молочно-белое небо за окном. А вдруг взорвутся атомные бомбы? Он представил, как небо разрывается в клочья, становится красным, синеватым, черным. Люди только об этом и говорят: вот-вот разразится Третья мировая война. Давид улыбнулся. Отхлебнул глоток кофе. Ужасно. Да пошли они в задницу — и Хрущев, и Кеннеди!

Потом он подумал о своей жене Мауре.

— По-моему, это химия, — сказала она однажды. — Мы обречены любить друг друга из-за химии. В любви есть что-то химическое. Нас тянет друг к другу как магнитом.

Какое-то время они постоянно повторяли это друг другу. Как давно не повторяют? Что-то изменилось. Маура беременна, она хочет ребенка. Но теперь она кажется тихой, подавленной, далекой. Не ребенок ли виноват? Он отогнал эту мысль.

Все спали, кроме него.

Он подумал: «Пошли они все в задницу».

Вернулся в спальню. Маура спала. Давид размышлял о болезни, которая постепенно подтачивала ее силы. С тех пор, как она забеременела, приступы не повторялись. Вначале он думал, что это эпилепсия. Приступы носили бурный характер, сильно истощали нервную систему, длились несколько часов, ослабляли организм. Она плакала, плакала, плакала. Ее распирало изнутри столь сильное и глубокое горе, что Давид был потрясен и тоже принял успокоительное после того, как на его глазах с Маурой впервые случился припадок. Было всегда трудно говорить об этом… Ее буквально ужасала мысль о том, что она сошла с ума.