Шантаж

Да она же терпеть не может военную музыку, подумал Поллукс, который жалел ее, хотя и не испытывал к ней особой симпатии.

Президент и президентша сохранили ту же манеру поведения во время последовавшего за парадом приема, когда под палящим солнцем две тысячи человек заполнили парк и салоны Елисейского дворца. Он по-прежнему стоял, делясь с корреспондентами своими затаенными мыслями, был полон сдержанного волнения в такой великий день перед телекамерами, высказывал разнообразные оттенки сердечности, мимоходом бросая остроты, которые тотчас подхватывали досужие угодники. Короче, стремился как можно лучше выполнять эту сторону своих обязанностей. Она же, сняв шляпку, не обращала внимания на протянутые руки, хотя ими как раз не следовало пренебрегать. Сейчас она болтала со шлюхой — свояченицей премьер-министра, развлекавшей своим просвечивающим платьем бравых солдатиков, альпийских стрелков, обливавшихся потом в полной форме.

Кое-кто заметил, что президентша скрылась раньше президента, но это все равно было отмечено.

Они сошлись позднее в маленьком салоне, примыкавшем к частной столовой. Ему наконец удалось сесть, а она печально смотрела через окно на развороченную острыми каблуками лужайку.

Метрдотель пригласил их к обеду. Президентша не тронулась с места.

— Что с вами? — спросил президент. — Вам нездоровится?

Она обернулась и ровным голосом сказала:

— Мне все осточертело, вот в чем дело. Осточертело!

— Хорошо, — ответил Кастор. — Но это никто не должен видеть.

Она медленно подошла к камину и сказала:

— Мне кажется, я разобью сейчас вазу.

— Ладно, бейте. Лучше ту, что слева, она безобразнее.

Тогда он услышал то, чего никогда не ожидал услышать из уст своей идеальной супруги, не высказавшей ему за все 35 лет их совместной жизни ни одного упрека. Чего только он не услышал! Всю накопленную годами обмана и унижений молчаливую ярость, подавленные обиды, проглоченные слезы, все неразделенные желания, раздавленные порывы. Все эти 35 лет были тщательно перелистаны все тем же ровным голосом хорошо воспитанной женщины, 35 лет, насыщенных сверхактивностью, если подсчитать, сколько детских садиков она открыла, сколько младенцев перецеловала, хотя говорили, будто рождаемость во Франции невысокая. Ко всему этому следует добавить приемы с чаем, обеды в посольствах, на которых она скучала, и все ленточки, которые ей довелось перерезать. Так вот, коли все это подсчитать, ее можно было бы назвать олимпийской чемпионкой, золотой медалисткой по общественной работе.

— А мне казалось, что это вам нравится! — воскликнул Кастор, воспользовавшись паузой, когда она переводила дыхание.

— Мой бедный друг, — сказала она, — я могла бы воспользоваться вашим языком и сказать — мой бедный олух. Просто я вас любила.

Он посмотрел на эту седеющую даму, слегка располневшую, но, как обычно, изящную в своем не бросающемся в глаза платье.

— Хорошо. А теперь вы меня не любите.

— Теперь мне невыносим даже звук вашего голоса, вашего прославленного голоса.

— Хорошо, — машинально повторил Кастор. — Очень хорошо.

— Перестаньте повторять каждую минуту «хорошо». Иначе я заору!

— Вижу. Ну, а если от всего этого абстрагироваться, что вы намерены делать?

Она вернулась к окну и ответила, стоя спиной, что собирается обсудить с садовником, как побыстрее привести в порядок лужайку, обсудить с поваром наиболее подходящее меню для приема арабского шейха, принять председательницу профсоюза брошенных матерей, подписать ответы на триста писем, полученных ею на этой неделе, но так, чтобы каждый ответ был по существу.

— Ладно, — сказала она, — я буду исполнять свой долг.

— Хорошо, — сказал Кастор. — Очень хорошо.

Она обернулась, и в какой-то момент ему показалось, что она сейчас даст ему пощечину.

— Я буду исполнять свой долг до конца срока вашего пребывания на этом посту, в знак уважения к тем, кто вас избрал. Но затем… Что касается вас, то надеюсь, вы выполните свой долг в отношении ребенка, о котором мне говорили… А теперь пошли обедать, иначе прислуга начнет теряться в догадках.

— Мне наплевать на прислугу, — ответил Кастор.

И, схватив трость, сбросил вазу с камина.

— Если мне хочется что-то разбить, я разбиваю, — заявил он.

В столовой дома, который занимали его родители в Ницце, Пьер увидел по телевизору некоторые кадры парада 14 июля.

Живя у матери, он снова оказался в обстановке постоянной грызни на фоне нежности, к которой они оба издавна были приучены. К его вящему удивлению, человек, которого он всегда называл мужем своей матери или «полковником», пораженный односторонним параличом, потерял дар речи. С той минуты, как он замолчал, бедняга стал безвреден. Его выкатывали теперь на балкон, выходивший на море, и он молчал. Во время парада он начал буквально извиваться при виде президента, которого ненавидел. «Все они одинаковы, — говаривал он в лучшие времена. — Бедная Франция! Подумать только, что ради них мы жертвовали своей шкурой…»

Теперь, впервые за двадцать лет, мать Пьера была свидетельницей согласия между мужчинами.

— Нет, ты видел рожу этого типа? — говорил Пьер.

И тот неистово кивал головой.

Превратившись в старого розовощекого ребенка, с которым проворно обращалась сиделка, полковник мог лишь выражать с помощью неразборчивых звуков свою ярость, которую вызывала в нем эта особа, когда подходила к нему и повязывала вокруг шеи салфетку, говоря: «А теперь мы будем паинькой, съедим наш компотик и отправимся бай-бай». Иногда ему удавалось сбросить тарелку на пол, и это была лучшая минута в его жизни за текущий день.

— Он страдает? — спросил Пьер, пораженный видом поверженного колосса.

— Нет, не страдает. Мы просто капризничаем. Если мы начнем сначала, то получим трепку, — ответила сиделка.

Вместо симпатии, которую, казалось бы, должно было вызывать у него всякое существо, способное унижать полковника, Пьер заявил, что убил бы эту бабу.

— Прошу тебя, не заводись, — сказала ему мать. — Это святая. Не знаю, что бы со мной было без нее.

В прежние времена, когда он приезжал, полковник встречал его неизменным: «Чему мы обязаны?», полагая, что это остроумно. Пьер отвечал: «Если я мешаю, могу уехать». А мать плаксивым тоном подхватывала: «Прошу тебя, не заводись…»

Остальное было так же стереотипно, если не считать деталей. «Ты можешь только заставлять плакать свою мать», — говорил полковник. Однако теперь, пригвожденный к месту, лишенный языка, он был вне игры.

Но роль представителя власти взяла на себя сиделка.

Когда в первое утро Пьер сошел вниз из своей бывшей детской, то услышал: «Значит, мы встаем так поздно?», что заставило его поспешно ретироваться.

Тем временем жизнь наладилась. Возвращаясь с пляжа, он видел, что постель прибрана, окна закрыты, чтобы избежать проникновения удушливой жары, белье лежит проглаженным в комоде, тюбики с зубной пастой и для бритья стоят с завинченными колпачками, умывальник — вымыт до блеска, а в термос налита свежая вода. И, естественно, его ждал завтрак.

Он работал всю вторую половину дня. Услышав в семь часов на лестнице удаляющиеся шаги сиделки, означающие, что путь свободен, что полковник умыт и накормлен, напомажен и уложен спать с рукой на звонке, он откладывал перо и приходил побродить около матери, спрашивал: «Что на ужин?» — и завладевал террасой.

За две недели материнская кормежка, солнце и отдых превратили тощего черного волка в лощеного молодого человека.

Однажды утром, когда он подтаскивал к берегу доску от серфинга, которую хозяин пляжа, его бывший лицейский товарищ, одалживал ему, он увидел подставленные солнцу груди, показавшиеся ему знакомыми.

«Элизабет», — произнес тихо он.

Глаза за большими фарами очков открылись, и Элизабет — это была именно она — поднялась, опираясь на локти. Ах, это ты, как поживаешь? У меня порядок, а у тебя, тоже порядок, обожди, я тебе представлю жениха, мы обвенчаемся в будущем месяце, видишь, это он там на водном велосипеде, нет, меня ждут, привет.