Все страхи мира

— Даже в такой работе бывает кое-что интересное, сэр, — ответил Кларк, выезжая на Фалконс-Нест-Роуд. Донесений в кейсе оказалось немного, и скоро Райан погрузился в чтение «Вашингтон пост».

Три часа спустя Кларк и Чавез приехали на базу ВВС Эндрюз. Два самолёта «Гольфстрим VC-20B» уже готовились к обычному тренировочному полёту. Пилоты и обслуживающий персонал 89-й военно-транспортной эскадрильи — «Президентской» — строго соблюдали порядок, необходимый для поддержания лётной формы. Два самолёта вылетели один за другим с промежутком в несколько минут и направились на восток, где занялись исполнением манёвров, необходимых для того, чтобы ознакомить двух новых вторых пилотов с правилами работы с наземным контролем. Разумеется, оба пилота на каждом самолёте знали эти правила наизусть, но это не имело отношения к делу.

В хвостовом отделении сержант технической службы ВВС занимался своей работой, колдуя со сложным оборудованием связи, находящимся на борту. Время от времени он поглядывал в сторону гражданского специалиста — или кто он там был на самом деле — и видел, как этот странный мужик разговаривает с цветочным горшком или бормочет что-то в сторону тоненькой зелёной палочки. Да, подумал сержант, есть вещи, о которых лучше не думать. И он был совершенно прав.

Через два часа оба «Гольфстрима» снова приземлились на базе Эндрюз и подрулили к зданию для особо важных пассажиров. Кларк собрал своё оборудование и пошёл навстречу другому гражданскому специалисту, который находился на борту второго самолёта. Затем оба направились к своему автомобилю, уже обсуждая операцию.

— Я мог разобрать часть того, что ты говорил, чётко понять, — сообщил Чавез. — Скажем, треть всего, может быть чуть меньше.

— Посмотрим, что скажут в научно-техническом отделе.

Им понадобилось тридцать пять минут, чтобы вернуться в Лэнгли, и оттуда они поехали в Вашингтон на запоздалый ленч.

Бобу Хольцману позвонили накануне вечером, причём по телефону, номер которого нельзя было найти в справочнике. Несколько коротких фраз пробудили в нём любопытство. В два часа пополудни он вошёл в небольшой мексиканский ресторан «У Эстебана», расположенный в Джорджтауне. Большинство обедавших уже ушли, ресторан был заполнен примерно на треть — главным образом студентами из Джорджтаунского университета. Из глубины зала ему махнули рукой.

— Привет, — сказал Хольцман, усаживаясь за стол.

— Вы Хольцман?

— Да, — ответил журналист. — А вы кто?

— Двое друзей, — произнёс старший. — Не пообедаете ли с нами?

— С удовольствием.

Младший из них встал, подошёл к музыкальному автомату и начал опускать в него монеты по двадцать пять центов. Послышалась громкая мексиканская музыка. Через мгновение Хольцману стало ясно, что магнитофон у него в кармане будет совершенно бесполезен.

— О чём вы хотели поговорить?

— Вы пишете статьи о ЦРУ, — начал старший. — Целью статей является очернить заместителя директора, доктора Джона Райана.

— Я ни разу не назвал этого имени, — покачал головой Хольцман.

— Тот, кто сообщил вам эти сведения, обманул вас, воспользовался вашей доверчивостью.

— Вот как?

— Ответьте, вы честный журналист?

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Хольцман.

— Если я сообщу вам что-то совершенно не для публикации, напечатаете ли вы это?

— Всё зависит от природы информации. Что именно вы имеете в виду?

— Я имею в виду следующее, мистер Хольцман. Я могу доказать вам, что вам лгали, но вы не сможете опубликовать эти сведения, в противном случае подвергнете смертельной опасности некоторых людей. Кроме того, я могу доказать, что кто-то воспользовался вами для сведения личных счётов. Мне нужно имя этого человека.

— Вы знаете, что я никогда не сообщу имя человека, передавшего мне информацию. Это нарушает этику моей профессии.

— Этика журналиста… — заметил мужчина достаточно громко, чтобы его голос был слышен сквозь грохот музыки. — Мне нравится это. Значит, вы готовы защищать даже тех, кто лжёт вам?

— Нет, к ним это не относится.

— Хорошо, тогда я расскажу вам маленькую историю, но с одним условием: никогда, ни при каких обстоятельствах вы не упомянете то, что я вам расскажу. Вы дадите мне слово?

— А если мне станет ясно, что вы ввели меня в заблуждение?

— В этом случае ваше право напечатать её. Это устраивает вас?

Репортёр кивнул.

— Только учтите, если вы напечатаете то, что я вам сейчас расскажу, это меня очень расстроит — потому что я не лгу. И вот что ещё: вы должны пообещать мне не пользоваться этими сведениями для своего собственного расследования.

— Вы требуете слишком многого.

— Решайте сами, мистер Хольцман. У вас репутация честного и умного репортёра. Есть вещи, которые не могут быть опубликованы, — впрочем, это я перехватил. Скажем так: есть вещи, которые должны храниться в секрете на протяжении длительного времени — многих лет. А веду я всё это вот к чему: вас обманули и использовали для своих корыстных целей. Убедили напечатать ложь, чтобы очернить кого-то. Я не репортёр, но, если бы я был репортёром, у меня была бы нечиста совесть. Меня беспокоило бы то, что все это нечестно, а также то, что меня приняли за простофилю.

— Вижу, вы все обдумали. Хорошо, я согласен на ваши условия.

— Тогда слушайте. — Рассказ Кларка длился десять минут.

— Что это за операция? Где погиб этот человек?

— Извините, дружище. И не пытайтесь сами выяснить это. Меньше десяти человек знают ответ на этот вопрос. — Кларк покривил тут душой, но это была умная ложь. — Даже если вам удастся узнать, кто эти люди, они не станут разговаривать с вами. Ведь мало желающих добровольно рассказывать о том, что они нарушили законы.

— А эта Циммер?

— Вы сможете проверить о ней почти все. Где она живёт, чем занимается семья, когда родился ребёнок, кто присутствовал при родах, имя акушера.

Хольцман заглянул в свой блокнот.

— Здесь скрывается что-то исключительно серьёзное, правда?

Кларк посмотрел на него немигающим взглядом.

— От вас мне нужно всего лишь имя.

— И как вы тогда поступите?

— Это не должно вас касаться.

— Что предпримет Райан?

— Он не знает, что мы беседуем с вами.

— Чепуха.

— Это, мистер Хольцман, совершенная правда.

Боб Хольцман был репортёром долгое время. Его пытались обмануть настоящие специалисты своего дела. Против него проводились операции тщательно обдуманной лжи, его превращали в инструмент политической мести. Эта часть его работы не нравилась ему, вызывала отвращение. Презрение Хольцмана к политическим деятелям объяснялось главным образом тем, что они были готовы нарушить любое правило для достижения своей цели. Всякий раз, когда политический деятель нарушал данное им слово, брал деньги от спонсора и тут же принимался оказывать ему услугу, все это называлось всего лишь «политикой». По мнению Хольцмана, это было не правильно. В нём все ещё оставалось что-то от того идеалиста, который закончил школу журналистики в Колумбийском университете, и, хотя жизнь превратила его в циника, Хольцман был одним из немногих людей в Вашингтоне, не забывших о своих идеалах и иногда жалевших об их утрате.

— Предположим, в результате моей проверки все, что вы сказали, подтвердится. Что я получу от этого?

— Может быть, ничего, кроме морального удовлетворения. Только это и ничего больше. Могу дать вам честное слово — я сомневаюсь, что у этой истории будет продолжение, но, если что-нибудь случится, я дам вам знать.

— Значит, одно моральное удовлетворение? — спросил Хольцман.

— А у вас никогда не было желания расквитаться с мерзавцем? — небрежно спросил Кларк.

Репортёр отмахнулся от этого заявления, как от назойливой мухи.

— Чем вы занимаетесь в ЦРУ? — спросил он.

— Вообще-то я не должен говорить об этом, — улыбнулся Кларк.

— Много лет назад, как принято начинать рассказ, один очень видный советский деятель попросил политического убежища и улетел за границу прямо с бетона московского аэродрома.