Охота на мух. Вновь распятый

— Ты прелесть! — стонал он между приступами хохота. — Повторяешь слова матери, как попугай, а ты — газель, лань, серна, ты должна быть сама собою: пугливой, грациозной, нежной, смотри, какие слова выучил, взял себе одного заключенного, передает мне каждый день свои знания, умный очень, философ большой, профессор… А ты базаришь, как торговка с центрального рынка. Стыдись!

— Это мне стыдиться? — возмутилась Гюли и… заревела, вытирая по-детски кулачком слезы. — Кто тебя звал, проклятый, приехал, опозорил, жениться не хочет и еще поучает.

Мир-Джавад, не обращая внимания на ее слезы, открыл сейф, достал фотографии. Гюли продолжала рыдать.

— Перестань реветь, хватит. Полюбуйся на эти картинки, они настоящие.

Мир-Джавад швырнул фотографии на стол перед Гюли, а сам отошел к окну, он столько раз любовался фотографиями, что знал их наизусть: на всех видна была Гюли, голая и в таких позах, о которых она, он был уверен, и не подозревала… И лишь на одном, на последнем снимке был виден голый партнер — сардар Али.

За окном шел снег, редкие прохожие торопились покинуть негостеприимную, продуваемую насквозь улицу… За спиной Мир-Джавада послышался стук упавшего тела. Мир-Джавад испуганно оглянулся и бросился к Гюли. Она лежала на ковре, зажав в руке ту, самую последнюю, фотографию. Мир-Джавад стал ее целовать, пытаясь привести в чувство, а затем, почти не раздевая и не раздеваясь сам, жадно овладел ею. Его конвульсии или тяжесть тела привели Гюли в сознание. Увидев над собой, так близко, его лицо, не осознавая происходящего, она тихо прошептала:

— Неужели это — он?..

Мир-Джавад молча встал с нее, бесцеремонно застегнул, не прячась, штаны, помог подняться Гюли, усадил ее на диван.

— Он, это — он! А я, это — я!.. Ребенок — мой, а об остальном тебе знать не полагается. Есть вещи, о которых не только знать, думать опасно. Я тебе не советую…

Мир-Джавад положил фотографии в сейф, достал стоявшую там же на полке бутылку марочного коньяка, налил полстакана и заставил выпить Гюли.

— Пей, пей, ты вон какая бледная, как снег, холодная, как лед, тебе вредно, ребенку вредно, пей и не разговаривай.

Гюли, не сопротивляясь, выпила коньяк, сразу порозовела, дрожь в теле исчезла. Дурной сон, на который так надеялась Гюли, не проходил, наоборот, она вдруг ощутила весь ужас реальности, неотвратимости настоящего…

— С сегодняшнего дня ты у меня работаешь секретарем, первая твоя обязанность, кроме любви, стоять на страже этого кабинета… Да это, впрочем, и в твоих интересах: в сейфе лежат фотографии… Пленок там нет, не трудись вскрывать, — пошутил Мир-Джавад. — Ребенка рожай, хорошо, что ты его оставила… Слушай, идея! Давай я тебя выдам замуж за одного старика: богатый, собственный дом имеет, не будешь ни в чем нуждаться, и спать с ним не надо. Высше, э!

Гюли смотрела на него, но ничего не видела и не слышала. Перед глазами стоял огромный огненный шар, из которого молниями вылетали одна за другой порнографические фотографии, затем в центре шара Гюли увидела раздутое до безобразия лицо Мир-Джавада, с торчащими изо рта, как у вампира, клыками. Шар неожиданно лопнул огненными рваными клочьями и… Гюли ясно поняла, что она целиком и полностью во власти этого любящего ее, она это твердо знала, вернее, чувствовала, человека, и единственное, что ей разрешается, это — полностью подчиниться его прихотям и желаниям. И Гюли решила подчиниться…

«Черт носатый, всю душу вывернул наизнанку. Вот почему исчез сардар Али, чтобы скоропостижно скончаться в столице. Этот вурдалак виноват. Он и приехал за этим, меня не зная и никогда не видя, этот черт носатый… Мешал он им чем-то, вот они его и убрали… А! Что мне до этого? У меня будет ребенок, и я должна думать о нем. Главное, что этот черт носатый от меня без ума, опять изнасиловал, негодяй, если ему так больше нравится, пусть, все равно я ничего не чувствую. Ребенку обрадовался, значит, не бросит, как ненужную вещь. Буду делать, что скажет, хуже не будет… Какие фотографии страшные, вдруг кто увидит, стыда не оберешься, придется собакой на цепи сидеть у него в кабинете и сторожить… Вот к чему был тот сон: бесконечная дорога, и я по ней иду, солнце немилосердно палит, пить хочу до сумасшествия, руки связаны, шею аркан держит, другим концом привязанный к седлу коня, а в седле сидит он, носатый дьявол, и красном кафтане, золотые звезды разбросаны, в руке держит дьявол длинную пику и, как бабочек и жуков, натыкает на нее всех встречных детей, изо рта у него торчат окровавленные клыки, придающие ему почему-то вечно усмехающийся вид. А Гюли идет за его конем, перебирает по дороге окровавленными босыми ногами. Бедная Гюли!.. С ума сошла: о себе говорю, как о другом, совершенно постороннем человеке. О другом человеке… А я разве прежняя Гюли?..»

Две свадьбы играли одновременно. Шофер смотрел тоскливо на свою жену, которая была старше него на семь лет, и на своего новоявленного зятя, старше него на тридцать лет, а на сколько лет он старше своей жены, падчерицы, на которую шофер искоса бросал страстные взгляды, и подсчитать трудно. Но женщины были довольны: вдова, получив такого молодого и красивого мужа, отца ее ребенка, была так благодарна Мир-Джаваду, что некоторые «мелочи» прощала, такие, например, как смерть сардара Али, друга ее семьи, насилие над дочерью и даже навязанного ей мужа, от одного вида на которого мутит и тошнит. А Гюли как раз была очень довольна, что муж такой старый и безобразный.

«Уродина! В самую тоскливую минуту не придет даже мысль, не говорю о желании, лечь к тебе в постель. Сидит, словно на похороны пришел», — думала Гюли, изображая счастливую новобрачную.

На столе было все, чего только душа ни пожелает. Мир-Джавад не поскупился, ничего не пожалел: обложил дополнительным налогом всех торговцев, и они принесли все самое свежее, самое лучшее. Обычно на все свадьбы приглашают зурначей, ансамбль восточных инструментов: тар, кеманча, зурна, нагара. Но Мир-Джавад решил пустить пыль в глаза и пригласил еще духовой оркестр. Духовой оркестр играл вальсы, польки-бабочки и марши, когда гости пили и ели, а при смене блюд, для отдыха, квартет бодро играл «шур», или тарист надсадно пел длинный мугам. Специально по вызову Мир-Джавада приехал и спел несколько классических арий известный баритон Бай-булат. Получив оговоренную сумму в запечатанном конверте, он привычно, не вскрывая, положил деньги в карман, собираясь ехать на следующую гастроль, но Мир-Джавад пригласил его остаться. Знаменитость не посмела отказаться, хотя следующий гонорар ему не суждено было получить. Приглашенный к столу, как всегда, напился, стал хвастаться и приставать к молоденьким дочерям и женам сослуживцев Мир-Джавада. Но гости с завистью смотрели на его присутствие и прощали ему маленькие шалости: эта знаменитость не ходила к простым смертным, да и гонорары брала умопомрачительные.

Старый молодожен тупо смотрел на собравшихся в его доме людей: все чужие, видел он их впервые, только с Мир-Джавадом у него состоялась предварительная беседа, о которой старик без содрогания не мог вспоминать. Молодую жену свою, на пятом месяце беременности, старый муж уже тихо ненавидел, второй день, как переехала, а распоряжается, как будто выросла здесь, хозяйка… «А ее мамаша, шлюхи чертовы, выглядит так глупо: смотрит, дура, как влюбленная девочка, на молодого мужа, а тот смотрит на ее дочь. Ну, семейка! Что делается на свете, все перевернулось: молоденькие выходят замуж за стариков, ведь я ей в дедушки гожусь, а молодые женятся на старухах, а этот брак мне вообще непонятен. Раньше, если совершались подобные браки, то только по расчету, а какой расчет может быть у этого молодого парня, денег-то у вдовы нет, хотя какая она, к черту, уже вдова. Выгнать бы всех к чертям собачьим! Вот так; встать и крикнуть матом: „пошли, мол, к такой-то матери!“ Где уж мне, этот дьявол тут же убьет моего Джаваншира, а я все готов отдать, всем пожертвовать ради спасения моего единственного ребенка. Ради мальчика моего я на коленях готов ползать перед ними. Но этой молодой шлюхе я отомщу, я уже придумал, как я это сделаю… А какая у меня была свадьба сорок лет назад, о перевороте никто тогда и не думал, какая при Ренке была жизнь, ах, какая жизнь. Недавно слышал по радио, как знаменитая актриса давала интервью: слащаво хвалила кровавый режим Гаджу-сана, рассказывала, как всем хорошо живется, но когда ее спросили: как она представляет себе наше светлое будущее, ответила, что когда все будет, как при Ренке, магазины полны товаров, за границу свободно можно будет ездить… и еще что-то там подобное, я уже и не помню. Уверен, что всех работников радио, имевших отношение к этой передаче, либо уволили, либо посадили в тюрьму, а то и расстреляли… Ради Джаваншира я пошел на такую сделку, что, по сравнению с ней, продать черту душу — это пустяк»…