Во имя Ишмаэля

На противоположной стороне темной площади белели такси. Ветер завывал в электрических проводах, выворачивал струи дождя, прижимал их к земле. Лопес двинулся вперед, белая дверца распахнулась, и, влезая в темное нутро такси, он подумал об остром предмете, который с силой вставляли в анальное отверстие человеку из морга.

Дело вот в чем. За вещи надо платить, за проституток надо платить, даже за простую одежду надо платить. Следовательно, нужны деньги. Работа — это сосущая чернота, культя безрукого, расстояние, отделяющее от земли ногу хромого. Лопес с головой уходил в работу и (еще более утомительное предприятие) осознавал это. Изматывали не только расследования. Не только управление. Не только зеленоватые стены, пыль, воспоминания о деятельном времени, которое теперь казалось сном (мощь и нежная сила момента, в который что-то начинается). Не только изнурительные дежурства, которые он выдерживал с легкой тяжестью падающего тела. Не только пустые часы, которые он проводил, передвигаясь средь бела дня сквозь плотный миланский воздух, выслушивая пассивно, будто под наркозом, указания Сантовито, размечая мелом тротуары между маслянистым пятном крови и обгоревшим разорвавшимся патроном. Коллеги приходят, уходят, забываются. День разделен на две половины, как и сознание: одна — белая, другая — потаенная, а потому темная. В светлую часть дня работа разъедала Лопеса на глазах у всех: задания, компромиссы в управлении, поспешное следствие, отстоявшее от моралина расстояние какой-нибудь бесконечной вселенной, жгучее осознание человеческой пошлости, в которую погружаешься во время расследований. Лопеса годами поражала пошлость того, что происходило у него на глазах через час или два после случившегося. Дома, разглядываемые с помощью примитивных приборов, рядом с распростертым на земле телом с раскроенным черепом. Тела двух детей, найденные на свалке бывшей промышленной зоны. Человеческая и животная вонь после пожара в лагере для перемещенных лиц в Порта Гарибальди, сами же и подожгли: переносные плитки, рваная масляная бумага, пустая пачка из-под сигарет, кусок жести. Пошлость — форма человеческого существования. Егожизнь — пошлость. Он вспомнил смутные времена колебаний и молчания, полные компромиссов, после семидесятых годов, когда Лопес совершил скачок, поступил на работу в полицию, написав диссертацию по криминалистике, а его товарищи («товарищи по Движению») были ошарашены: один из них стал полицейским, тот, который все знал, теперь занялся работой по чистке общества, — товарищи, арестованные в центре Милана; бывшие террористы, схваченные дома (безнадежные, печальные взгляды жен); товарищи, задержанные на Центральном вокзале. Он разрушил мечты, методично, безжалостно. Он поступил в полицию, когда оппозиция уже исчерпала себя. Времена меняются. В управлении ему поручили самую бесславную полицейскую операцию: одного за другим он выкурил из нор своих старых товарищей, спустя десять лет после тех событий он вырвал их из круга молчания, в котором они нашли себе прибежище, он вынес им приговор. И теперь, когда и эта (последняя) работа по нормализации жизни была завершена, что же осталось Лопесу от грязной борьбы с прошлым?

Оставалась темная часть дня.Оставались грязные дела.

И такси везло его не просто по городу: оно везло его в темную половину дня.

Вот как обстоят дела. Поскольку за вещи надо платить, за проституток надо платить и за все надо платить, у Лопеса были связи, которые обеспечивали ему хлеб насущный — за пределами кабинета на Фатебенефрателли. Темные делишки, грязная работа, разгребать дерьмо — без шума. Отыскивать проституток и возвращать их сутенерам. Находить исчезнувших трансвеститов. Перевозить наркотики из одного конца города в другой, без риска. Наркота, которую надо переправить в провинцию: мирно и спокойно. Тогда вызывали Лопеса, а тот всегда оказывался под рукой. Это никогда не были прямые преступления. Это было участие, помощь, чье-то молчание, отвод глаз — за деньги. Однажды паренек из бараков на улице Мозе Бьянки нашел в выемке стены, в темном углу двора, мешочек, в котором был шарик из фольги: внутри оказалось на пару миллионов таблеток (экстази и не только, также психотропные средства). Парнишка обнаружил мешочек вскоре после того, как его туда положили, и незадолго до того, как за ним пришли. Он исчез. Лопесу не нужно было выяснять, что тут действовал подросток: они и сами это поняли. Они просто вызвали Лопеса, рассказали ему о мальчишке и попросили вернуть пакетик. Паренек их не интересовал. Лопесу понадобилась пара часов. У парнишки была невеста, у невесты — брат, который жил в Баджо и которого уже пару дней не было видно. Лопес вошел в квартиру брата невесты, сухим ударом вышибив тонкую деревянную дверь, и обнаружил в первой комнате двух до смерти перепуганных ребят, на столе перед ними лежал развернутый сверток из фольги, доверху наполненный белыми и розовыми таблетками, на столе еще таблетки, а также записи и телефонные номера, чтобы пристроить товар: два идиота хотели сделать на этом деньги. Два миллиона, не меньше. Лопес снова завернул все в фольгу, отсыпал себе в карман с десяток пилюль, положил все в мешочек, а ребятишки тем временем стонали, им было плохо, на щеке одного из них еще видны были полосы от токсичного порошка. Затем Лопес сломал парню ногу: правую, сухим ударом, потому что кость — это тоже деревяшка, тонкая и непрочная, как дверь. Он вышел, а парни завыли (второй, тот, которому он не ломал ногу, тоже выл). Выехав из Баджо, он остановил машину, подумал немного, снова раскрыл сверток и вытащил еще с полсотни таблеток. Вернул мешочек хозяевам. Ему дали полмиллиона: за двух парней, за три часа работы.

Дерьмовая работа. Вся работа дерьмовая. Поэтому Лопесу было так трудно: плавать в дерьме труднее, чем плавать в воде.

Теперь же предстояло вот какое дело. Соня Хокша была проститутка-албанка, она работала на Порта Виттория рядом с заброшенной станцией, где когда-то румыны из ничего соорудили лагерь, а потом его снесли, чтобы построить университетский городок. Там, поблизости, Соня Хокша работала всю неделю, кроме понедельника. Она жила в крошечной двухкомнатной квартирке над «Роллинг Стоуном». Именно туда она водила клиентов для полной обработки. Квартира принадлежала семидесятилетнему албанцу, главарю двух или трех албанских кланов в южном округе Милана. Соня также принадлежала старику: его собственность на пять лет. Потом она могла быть свободной. За семьдесят миллионов ее можно было выкупить, если кто-нибудь пожелает ее выкупить. Но никто не торопился выкладывать семьдесят миллионов. Один раз ее уже пытались у хозяина увести: Соня хотела покончить с улицей при помощи влюбившегося в нее клиента, ей удалось найти место в супермаркете «Ринашенте»: миллион восемьсот тысяч в месяц. Албанцы пришли за ней. Сказали, что, если она не вернется на улицу, они поедут в Валону и заберут ее младшую сестру. Соня вернулась, но у младшей сестры обнаружилась опухоль, и она умерла. Поскольку у Сони не было других родственников, то ее нечем было больше шантажировать, — и месяца не прошло, как она снова исчезла. Калабрийская мафия указала албанцу Лопеса. Хозяин хотел Соню обратно, говорил о ней как о вещи, — он производил впечатление, этот старый албанец, когда говорил о цене и смеялся, показывая желтовато-коричневые зубы. Если она еще в Италии, албанец хотел вернуть ее обратно: Лопесу — два миллиона. Через неделю (на прошлойнеделе) Лопес отыскал Соню. Идиот, который забрал ее к себе домой, работал в спортзале: седовласый тренер с искусственным загаром, одежда от Боджи (это свидетельствовало о том, что он старался хорошо одеваться, но много не тратил). Лопес видел его в «Матриколе», ирландском пабе на кольцевой дороге. Подсказка пришла к нему со стороны друга тренера: типичноесовпадение, при том что Лопес к тому моменту уже всерьез не верил в то, что бывают совпадения. В баре на Порта Романа вдруг появляется некто, рассказывающий о своем друге. Говорит, что тот влюбился в проститутку: