Шпион по найму

Раньше, в их время в Лохусалу, она засыпала быстрее его. Она даже не знала, храпит он во сне или нет. Теперь будто подкарауливала. Почему будто?

Она подумала, что тело лучше души сохраняет верность, что бы там ни говорили про тело. По-настоящему она его вспомнила только теперь, в пансионатской постели. Назови это привычкой, посоветовала она себе, осторожно придвинулась плотнее, вытянула ноги… А как заснула, не запомнила.

…Женщина в потертой кожаной куртке с капюшоном в меховой оторочке съехала на животе по выгнутой крыше вагона и, спрыгнув, мягко встала на платформу. «О господи, — подумал Бэзил. — Только не это. О господи, за что — она?!»

Вжавшись в колонну, он высчитывал секунды, выжидая, чтобы напасть со спины. Сердце билось так, словно первый раз в жизни пришел на свидание, и, вопреки надеждам на продолжение романтических страданий от неразделенности чувств, она — явилась.

Ему почти всегда снились одни и те же сны. Этот был не из тех, обычных. И потому казался реальностью.

Он шел следом, тупо уставившись на заячий помпон, пришитый сзади на белых трикотажных рейтузах. А взрыв на станции она могла произвести в любую секунду. Он мучился, что не может вспомнить, из какого источника поступила эта наводка к Шлайну: Марина прикатит на крыше вагона, на штанах помпон, и, отойдя за одну из колонн подземной станции, подаст радиосигнал взрывателю…

Рыжий Шлайн предупреждал, что Марина — рыжая. Она и была рыжей. С истончившейся кожей, гладкой под рукой, как мрамор. Он кончиками пальцев ощущал, как под мрамором, в жилках, течет её кровь. Будто стоял у ручья, опустив в него ладони. «Господи, подумал он ещё во сне, господи…»

— Рассветет часа через три, — сказала Марина, когда он, вздрогнув, сел в постели, — у нас уйма времени. Ты успеешь доделать вторую дочку…

…Жизнь всякого человека от рождения — смертельный риск. Бессмертных не бывает, все знают это заранее. Если кем-то предпринимаются опасные для жизни действия, никаких оснований считать его героем нет, и вообще говорить о риске не приходится. То, что иногда называют риском, — естественное проявление индивидуальности, характера, если хотите, стиля, вполне сопоставимого с другими особенностями характера и стилями, скажем, осторожностью или трусостью. Не бессмертны все, и храбрецы, и робкие.

Мне отвратительны крайности. И риск, и трусость. Себя я считаю рутинным прагматиком. При проигрышном раскладе не стесняюсь спасаться всеми доступными средствами, включая и такие, как бегство или сдача в плен. У каждого есть право на собственную философию безопасности. Как говорил взводный Рум, предпочтительнее, когда за родину умирают по другую сторону фронта. Живой вернется в строй, мертвый, даже герой, — лишь предмет политических пошлостей и повод приложиться к бутылке, не больше, что бы там не говорили и не писали. Бог с ним, с неудавшимся боем, войну выигрывают вернувшиеся живыми и их семьи. Не вдовы и не сироты, во всяком случае, даже если им подносят цветы в день победы…

Думать про то, как остаться живым, всегда следует заранее. Я и думал.

Острым концом молотка, позаимствованным у заспанного дылды-сантехника, я рубанул алюминиевый лист по центру. Он только промялся. Пробить не удалось.

Полтора литра касторки парень залил в пластиковую бутыль из-под рижского темного.

— Где же ты взял столько масла? — спросил я.

— В одном не ржавом месте. Однако расходы удвоились.

— Утроились, — сказал я и передвинул сумку с бутылками бренди к растоптанным ботинкам без шнурков.

— Значит, придете еще?

Он оказался смекалистым.

— Приду, если сделаешь для меня вот это…

Я развернул чертежик штуцера с распылителем.

— Насадка?

От малого невыносимо несло луком.

— Насадка. Вот здесь, видишь, впаянный в неё трубчатый отвод? Он должен герметично соединять с бутылкой, в которой касторка, трубку вроде той, что подает омывающую жидкость на ветровое стекло автомобиля… Длина трубочки метр. Это ясно?

— Это ясно.

— Теперь сделаешь нечто вроде затычки там, где из бутыли с касторкой будет выходить трубка, и к ней, к затычке, прикрепишь стальной провод в два с половиной метра длиной. Затычка должна сидеть плотно. Но если я тяну провод, затычка выходит и масло течет по трубке к насадке на выхлопной трубе. Это понятно?

— Понятно… Завтра?

— Хорошо, только рано, скажем в семь… и, если все будет добротно, сто крон премиальных вот к этим.

Я протянул ему банкноту и клочок от мятой корки авиабилета с черным маслянистым отпечатком кружка выхлопной трубы.

— Внутренний диаметр насадки. Сделай этот… как его…

Этих двух слов на эстонском я не знал.

— Затяжной хомутик, наверное, — сказал умник очень чисто по-русски.

Бесцветные, почти оловянные глазки ничего не выражали.

— Именно, — ответил я на великом могучем и родном для обоих. — А теперь постучи, пожалуйста, аккуратненько молотком по листу, чтобы прогнулся ровнее…

Алюминиевый лист я приставил к спинке водительского сиденья, поверх натянул сразу оба передних чехла. Подогнал кресло под себя, несколько раз сильно, упираясь ногами, вдавил в него спину. В общем, сходило.

Мои швейцарские «Раймон Вэйл», аксессуар, вполне достойный традиционалиста, бонвивана, жуира, баловня судьбы и женщин — пошлейшие слова не мои, а Марины, — показывали одиннадцать десять. Через двадцать минут следовало появиться на перекрестке, где асфальтовый лохусальский проселок вливался в Палдисское шоссе. Мы договорились с Мариной, что встретимся там, когда она повезет Рауля с причала домой в Пирита.

Рауль, зайдя за джип «Рэнглер», спустив джинсы едва ли не до колен, вертел желтую дырку в сугробе, не обращая внимания на проскакивавшие мимо автомобили, в которых женщины, разглядев, в чем дело, не успевали отвернуться, и пьяненько посмеивался. Видно, загрузка товара прошла гладко. И он в очередной раз получил заверения, что она состоялась в последний раз, поэтому легче стало на душе…

Рауль сделал вид, что собирается выпустить остатки на бампер моего «Форда».

— Прыгаю в твой агрегат! — крикнул он. — Марина меня изничтожит за кураж… Действительно!

Она приоткрыла дверь джипа и, улыбаясь, помахала рукой в варежке.

— Езжайте прямиком домой, я заверну в супермаркет!

— Дорогу в Пирита знаешь? — спросил он, крепко пахнув спиртным.

— Через Таллинн или вокруг?

— Давай вокруг, глаза бы мои не смотрели на все эти извивы…

— Как лодка?

— Лодка?

— Ну, да, лодка. «Икс-пять»…

— Действительно! Блеск один, — сказал он. — Даже сортир устроен, не то, что на «ершах»…

— «Ершах»?

— Советские подводные лодки серии ща-триста-три, водоизмещение тринадцать тонн, производство перед войной, разрезали и переплавили в шестидесятых… Едва всплывем, выход наверх — и гнездились, спустив штаны, рядком, повесив жетоны на леер. Жетоны сдавались при возвращении. Невозвращенный означал, что испражнявшегося забыли при погружении… Действительно! Люк полметра. Ветром вдувало назад. Был у нас движок, так он нарочно упустил жетон в море, когда снимал с леера…

— Движок?

— Действительно. Механик значит, молдаванин по имени Дечибал Прока. Классное имя? Он в офицерское общежитие, приманивая хлебцем с солью, завел на третий этаж лошадку. Коридор там был узкий, так что конягу матросики выносили потом задом наперед на руках…. А ещё из ресторана в Палдиски прихватил стул и поставил на автобусной остановке для дамы. У него на такси не осталось деньжат… Страшно гордился, что самый старый лейтенант на подводном флоте, и, когда его вознамерились представить к очередному званию, появился на построении в тапочках. А его приятель, врач, из солидарности срезал со змеиных рюмок, которые на погонах, змей и оставил только рюмки… Еще был адмирал Попов по прозвищу Мишка Квакин, очень походил на хулигана из кино «Тимур и его команда». Прока был вахтенным офицером, замешкался с отдачей рапорта, адмирал заорал: «Ты хоть знаешь, кто я?» Движок на тыканье обиделся и заявил: «Адмирал Квакин!»… Меня разжаловали из капитанов третьего ранга. Потом опять произвели. На совещании вышел спор с одним поплавком, и Квакин подвел итог дискуссии так: «Прав Бургер, потому что он дважды капитан третьего ранга!»