Посольство

Он знал, что не мог войти в команду, несмотря на отлично сшитую форму, капитанские двойные серебряные полосы на погонах и ряд наградных ленточек мирного времени на груди. Он никогда не мог войти ни в какую команду. Два мотива – тайный и явный – побудили его избрать военно-дипломатическую шпионскую карьеру.

Явным было нежелание доживать жизнь, расстилая перед провинциальными домохозяйками ковры и расхваливая качество синтетических покрытий. Тайное же оставалось тайным – не для Шамуна, но для всех остальных, даже для тех, кто довольно долго наблюдал за ним, например для Неда Френча.

Если Шамун и говорил с кем-то откровенно, то это был Нед, которого он считал своим единственным другом на службе. Впервые они встретились в посольстве в Риме, а не в Бонне, где Нед работал до того, как оказался в Лондоне. Рим, где ультралевацкие жестокости и неофашистские массовые кровопролития соединились с привычным мошенничеством чиновников, сблизил двух мужчин. Однажды, в откровенном дружеском разговоре, Шамун вскользь упомянул о тайной причине, побудившей его уехать из дому.

– Я был единственным ливанцем в Сэндаски, – часто говорил он, но никогда не завершал фразу.

– Вечно посторонний, да? – спросил тогда Нед.

Шамун не ответил. Нед был первым, кто угадал. При обычных проверках в разведке ощущение себя чужаком обычно не давало о себе знать. Правда, кое-что могла подсказать Неду поездка, совершенная Мо после окончания колледжа, в 1980-м. Вместо того чтобы в июне начать работать в главном магазине, Шамун собрал все свои сбережения и отправился в единственное место на земле, где, как он знал, он не мог чувствовать себя чужим.

Ливан.

Непостижимая бредовость этого шага оказалась очевидной, как только он приземлился в аэропорту Бейрута, оказавшись под перекрестным огнем друзов и фалангистской милиции. После этого, правда, дела пошли легче. Он бродил по изрытым пулями улицам столицы: с его худобой, темной кожей, глазами, похожими на маслины, он был неотличим от окружающих. По-арабски он говорил все еще как начинающий, вспоминая то, что слышал от отца и матери, когда они переходили на этот язык, непонятный детям. Его произношение было правильным.

Во всяком случае, так уверяла его двоюродная бабка Шана. Она рассказала ему и семейную тайну. В Сэндаски, в Огайо, дядя Лаиб был столпом методистской церкви, и Ибрагим был его преемником: Шамуны были образцовыми христианами. В Бейруте они считались иудеями.

– Нельзя сменить религию, – заверяла его Шана. – У людей слишком долгая память. Здесь, уж если ты родился евреем, евреем и останешься, Мойшелех.

Он заметил, что помимо воли кивает ей головой.

– А раз еврей – значит чужой, – добавил он. Хватит с него Ливана.

Кто-то постучал в дверь. Шамун напоминал зверя, вспугнутого охотниками. Крадучись, как обитатель джунглей, он подошел к двери.

– Кто там?

– Открой, – отозвался Нед Френч.

Шамун не торопясь отпер дверь.

– Извини, Нед, но у меня вся эта ерунда на столе...

Френч взглянул на карты.

– Все в порядке. Нет, радио не выключай. Я насчет звонка Лаверн.

– Что-нибудь срочное?

– Она не сказала.

– Ну тогда ей придется подождать, – резко сказал Нед и, как заметил Шамун, тут же пожалел об этой резкости. Смущенно вздохнув, он присел на стол Шамуна.

– Лаверн прекрасная армейская жена, – сказал он погодя. – Бог мой! Кажется, это звучит как эпитафия?

Шамун не ответил. Взглянув на него, Нед спросил:

– Питер Паркинс не звонил?

– Нет.

Френч пытался успокоиться, медленно поглаживая подбородок.

– Что-то пока не ладится с охраной безопасности воскресного пикника: начальники секций не выделяют для этого людей. Пара фэбээровцев, парень из таможни, все остальные жидковаты.

Шамун изобразил сожаление. Он понимал, что это было странно. Впалые щеки и тонкие губы всегда придавали его лицу угрюмое выражение, но некоторые находили его ироническим. Лицо было по-своему симпатичным, но люди вкладывали разный смысл в слово «ирония». Шамун знал: посторонний скрыл лицо под маской, чтобы никто не прочитал его мысли. Кроме Френча, может быть.

– Хочешь что-нибудь предложить? – спросил Нед.

– Ты, конечно, сообщил в Компанию?

– Конечно нет. – Голос босса звучал язвительно. – Эти обезьяны могут сами все выяснить.

– Но ты должен взять инициативу в свои руки, – заметил Шамун, – хотя бы для того, чтобы Ларри Рэнд не сделал этого.

Нед Френч глубоко вздохнул.

– А разве Компания когда-нибудь делилась информацией?

– Конечно, если им вывернуть руку. – Нед зло усмехнулся. – А мне нужны войска. – Он взял телефонную трубку. – Включи скрэмблер [16] , когда я скажу.

Паркинс сидел в своем огромном запертом кабинете, набитом всевозможным электронным оборудованием и инструментами, и читал утреннюю газету. Его широкая прямая спина не позволяла ему нагнуться над столом, поэтому он держал газету перед собой, словно был близорук. Хотя ему было пятьдесят два, Паркинс обходился без очков, и глаза его упускали очень немногое.

Его телефон прозвонил один раз и замолк. Паркинс положил газету, повернулся на вертящемся стуле и воткнул провод наушников в одно из отверстий в невзрачном черном ящике. Его движения были размеренно точны, большие пальцы не спеша и привычно делали свое дело. Подкрутив два диска, он включил магнитофон.

Отличная идея, подумал Паркинс. Как только кто-то в здании включает скрэмблер, телефон Паркинса дает один звонок, предупреждая его. Это совсем не трудно было сделать, ведь в канцелярии не так много скрэмблеров, и почти все они устаревших моделей, чисто электромеханических, с простым набором, не то что новые – с совершенными компьютерами и с миллионами вариантов кодирования.

– ...много ли людей ты можешь выделить? – отчетливо прозвучал голос полковника Френча.

– Я не играю в то, что обречено на проигрыш, – ответил после паузы другой голос. Это был Е. Лоуренс Рэнд, который, как полагал Паркинс, имея на то основания, был резидентом ЦРУ в Лондоне.

– Ларри, это пораженчество!

– Не вешай мне лапшу на уши, Нед. Мы говорим о реальных перспективах. Отмени прием. Вспышка СПИДа, герпеса, свинки – чего угодно. Напряги воображение.