Набат

— А это кто с бородищей?

— По сану борода, — подчеркнул архангел. — Ослябя. Вопреки обету взял меч на Куликовском поле, не убоялся гнева Всевышнего ради Отечества. Всевышний отпустил ему грех.

— Здесь, однако, воители собраны?

— Догадливый, — похвалил архангел. — Только не совсем. Здесь ратиане, кто в неровный час ремесло на меч меняет. А Пифагора здесь нет потому, что он не защитил своего ремесла, хотя Всевышний даровал ему ярус просветленных. Нет и братьев Ползуновых потому, что задумку с паровой машиной воплотили, а грамоте учиться не захотели, уповали на одну милость Всевышнего. Вот российский паровоз позже других и прибыл.

— А чем лучше этот ярус, чем для просветленных?

— Живые они. Только забытые. Вспомнят о них, вернутся снова на землю и пользы принесут много.

— А христоносная душа, почему ее здесь нет?

Архангел Михаил глянул на Судских из-за плеча, усмехнувшись:

— Тебя здесь тоже никогда не будет. Кесари с самой чистой душой сюда не вхожи. Здесь только жившие в простоте помыслов, без лукавства, а восхождение в помыслах — лукавство. Но не грех.

— А я с чего лукавый? — слегка обиделся Судских.

Михаил явственно ухмыльнулся:

— Ты еще никакой. Отмеченный печатью Всевышнего, и только. А что из тебя получится, сам пекарь. Тайну моего ключа и меча знаешь, а умудришься щитом моим прикрыть чистые души, быть тебе моим соратником.

— Вот даже как… — непонятно расстроился Судских. — А мне хотелось прожить спокойную жизнь.

— Всем хотелось. Я в архангелы не с дружеского пира попал.

Голубизна яруса еще больше посветлела, а фигуры стали попадаться реже, и двигались они не навстречу, а поодаль вместе с ними. К престолу Всевышнего своей дорогой. Глухого Бетховена Судских узнал сразу, узнал Мусоргского и Льва Толстого. Многих, обгоняя, не узнавал. Хотелось спросить архангела, но он опередил:

— Здесь расстанемся. Пора. Крикни Тишку, если нужен.

— Он ведь там нужен, — заупрямился Судских.

— Княже, — мягко промолвил архангел Михаил. — Ты нам больше нужен, помни это.

— Тогда…

— Не спеши. Успеешь. Тебе надо встретиться с троими в день последний. Выбери сам. Я все же отошлю к тебе Тишку сразу.

Архангел растворился в свете, и тотчас Судских услышал разгоряченное дыхание своего ангела за спиной.

— Ты бился?

— Нет пока. Мы западни воинству Аримана строили. Чем лучше придумаем их, тем меньше дьявольских сил сойдет на землю.

— Тишка, я могу увидеть свою мать?

— Конечно. Здесь она, неподалеку от престола. Добрая женщина, хоть и грешница.

— Как грешница? — остолбенел Судских.

— Спроси у нее сам, — отвел глаза ангел.

Они чуть спустились в зеленоватый коридор, и Судских сразу увидел бредущую навстречу мать.

— Здравствуй, сынок, — первая приветствовала она и замерла, опустив руки. — Прости меня…

Другого свидания он ожидал. Судских уже разбирался в условностях этого мира — чувствам было здесь место, а встреча с матерью расстроила его.

Отец умер, когда ему исполнился годик, он помнил его сквозь кисею младенческого взгляда. То пропадал в видениях, то появлялся, а мать всегда была рядом. Его не отдали в садик, он тихо дожидался ее возвращения с работы, придумывал тихие игры и тихо радовался ее приходу. И она радо-валась встрече, но не громко, словно за стенами их комнатки в коммуналке радоваться громко запрещено. Она выкладывала все происшедшее за день, когда смеялась, когда сердилась, и всегда будто испрашивала совета Игорька. То про собрание, где постановили отработать субботник в честь первого космонавта, то про Витьку Пахомова, который врет и взятые метчики в кладовую не возвращает, то про стеллаж, который вот-вот оборвется, а мастеру участка дела нет, и еще про подружку, которая обещала йодарить ношеное платье, да все не дарит… Про отца не вспоминала, только, засыпая, слышал он: «Вылитый отец». Он умер от воспаления легких, промучившись месяц в районной больнице, постоянно отхаркиваясь мокротами, и, как догадался Игорек, на слова прощания сил у него не осталось. Мать умерла когда он после третьего курса поехал с однокашниками копать картошку в область. Его вызвали поздно, едва разыскали соседи. Он приехал уже на поминки. Плакал горько первый и последний раз. Хотел бросить университет — кормиться как-то, — выручил доцент с их кафедры, поселившись у него. Весело прокуковали на картошке с крупной солью, на хлебе и чае, в спорах о кибернетике и философских началах, а там Игорю диплом дал свой хлеб, а доценту новая женитьба принесла просторную квартиру и домашние прелести.

В день получения диплома он побывал на могиле матери.

«Вот я и выучился, мама. Что же дальше? Ты так хотела видеть меня сильным и образованным…»

Тогда он и не подозревал, какие силы увлекут его в круговерть событий, какие пути пересекутся с обидчиками матери. Тогда он быстро вышел в люди и был счастлив малому достатку, но спокойной жизни. Женился, как все, завел детей, как все, копил на машину…

— Здравствуй, мама, — ласково ответил он, а приблизиться также не решился.

— Какой ты… Красивый, сильный…

— Я уже старый, мама, какая тут красота!

— Нет, Игорек, ты очень красивый, как отец. Господь велел рассказать о нем. Тогда не смогла, тебя рядом не было.

— Я разве не знаю о нем? Хороший человек, добрый и молчаливый.

— Нет, сынок. Петр Алексеевич на мне с жалости женился, он на «Фрезере» нашем в литейке работал, отчество тебе свое дал и любил тебя очень маленького. Я на третьем месяце была, когда он позвал к себе жить. Честь по чести сразу расписался… А отец твой не из наших был, норвежец, с делегацией на фестиваль молодежи приехал. Красивый такой, как ты, а я тогда в инструментальном техникуме училась заочно, сборщицей на «Фрезере» работала. Молодая была, веселая, а в пятьдесят седьмом фестиваль в Москве был; радостно было, жить хотелось празднично, вот и влюбилась в норвежца. И он хороший был, обещал к себе увезти. Только счастье наше с фестивалем и закончилось. Вызвали меня в Комитет и застращали, грозились в лагеря отправить на десять лет за связь с иностранцем. Я смолоду сдуру испугалась и отказалась от любимого. А он обещание исполнил, вызов прислал и сам приехал, только я отказалась. А ты уже наметился…

Судских выслушал горькую исповедь матери. Горечь испытал не за слова печали, а за изломанную жизнь. Вспомнились остро тихие свои посиделки в запертой комнате.

— Какой же это грех, мама? Ты любила, это не грех.

— Ой, сынок, спасибо тебе, — потянулись к нему руки матери. — Теперь мне легче станет с твоим прощением. Помоги и другой грех с души снять.

— Что-то еще приключилось?

— Расскажу, все одно. Тебе два годика было, Петр Алексеевич с год, как помер, легкими маялся, а меня снова в Комитет вызвали. Следователь опять давай меня мучить, стращать, намекал, чтобы, значит, мне вчистую от следствия уйти, — от него моя судьба зависит, и техникум и завод. Что ж с меня молодой взять можно? Поддалась…

— Прости меня, мама, за эту тайну. Ты не виновна ни перед кем. Я знать того мерзавца не хочу. Бог ему судья.

— Ох, княже, светел ты помыслом без умысла! — услышал Судских за спиной всхлипывающие притоптывания Тишки.

При этих словах мать его засветилась изнутри светом и растворилась в голубоватом эфире.

— Мама, обожди! — протянул к ней руки Судских. Только счастливую улыбку ее поймал в волнах свивающегося марева.

— Не надо, княже, не мешай, — потянул его Тишка. — Она ко Всевышнему отправилась. Он ей новую жизнь дарует. Ты встретишь ее, встретишь! Обязательно… Лукавый не искусил ее, тобой жить будет.

— Тишка, скажи, а отца родного я могу видеть? — взволнованным голосом после свидания с матерью спросил Судских.

— Его здесь нет, княже, он среди живых.

— А кто он, как найти его?

— Это тебе никто не скажет. Только в Книге живых его имя, а ты пока не сподобился заглянуть в нее. Только Всевышний. Не кручинься. Даст Бог, ты его на земле найдешь.