Тихие шаги в темноте

Народ расступается, оставляя пространство для вновь прибывших. Подошли двое — молодые мужчина и женщина, она с трудом держится на ногах, опираясь на мужчину, а он держится молодцом, несмотря на то, что ему тяжело. Женщина улыбается при виде ребёнка, пытается наклониться и взять его на руки, но боль скручивает её вдвое напополам. Все молча смотрят, мужчина уводит её.

На стене висят большие механические часы с маятником в человеческий рост и гравировкой в виде орла; в них отсутствуют обе стрелки и циферблат немного потёрт, они до сих пор ходят, отсчитывая время. Рядом с часами стоит широкая кровать, в ней на перинах и под тонким летним одеялом в новых наволочках лежит худая женщина с водянистыми глазами. Тело её ослаблено болезнями, тончайший пергамент её кожи сух и складчат подобно коре дуба. Рядом в манеже играет маленькая девочка, ещё младенец, в руках у неё погремушка и белый плюшевый медведь, занимающий половину манежа. Женщина улыбается и засыпает.

Снова уже знакомая толпа людей, всё та же половина дюжины плюс один, и снова все в одном месте и стоят, склонив головы. Человек в чёрном и с книжкой в руках тихо распевно читает строки с бумажки, изо всех сил сдерживая дрожащий под ветром голос. Длинные волосы его развеваются по линиям плавучего воздуха, листья бьют его по щекам, голос его уносит вдаль. Здесь очень ветрено, а лес рядом за оградой понемногу опадает и скрипит несмазанной петлёй. Девочка спит дома в маленькой кроватке, рядом на диване тихо сидит молодая няня и шёпотом болтает по телефону со своим парнем.

Весна, рано она пришла в этом году: потеплело быстро, снег стаял и обратился ручьями, птицы запели в высоте. Вечер опустился тёмным грузом, солнце заходит за обрыв горизонта, красно-бело-синего с вкраплениями зелёного. Девочка пяти лет от роду сидит во дворе загородного дома одна со своим другом — большим ранее, но постаревшим, посеревшим и ставшим теперь для неё не таким большим, коим был ранее, плюшевым медведем. На веранде для наблюдения за луной сидит в кресле-качалке мужчина, сильно постаревший: кожа сморщилась, волосы, до сих пор крепки как в молодости, однако полностью выцвели. Он улыбается.

Темнеет. Няня уходит на ночь домой, закрывая за собой дверь, уже темно, сквозь прикрытые не до конца жалюзи пробивается серебристо-оранжевый свет луны. Маленькая девочка с распущенными вьющимися волосами лежит в своей постели, в углу, поблескивая пуговками-глазами, возвышается статная фигура Михайла Потапыча. Комната наполнилась змеями, раздался стук в дверь. Девочка зажмурилась из всех сил и нырнула под одеяло, плюшевый мишка, жутко кряхтя, встал на задние лапы, из плюшевых лап его высунулись короткие когти. Змеи шипят и извиваются и бросаются на мишку, он храбро отбивается и пожирает всех змей, всасывая их как макаронины за обедом.

Снег принесло северным ветром, внезапно наступила зима. Двое уставших могильщиков стоят на отдалении от двух свеженьких могил, священник в чёрном читает что-то заунывным голосом, борясь с летящим в рот снегом. У могил стоит пять человек, среди них уже нету людей преклонного возраста, старики уходят из строя. У ограды под тенью деревьев сидит в тёплой коляске семилетняя девочка.

Минуло ровно три года, в доме, наконец, воцарился покой. Всё мирно, без колебаний воздуха. В своей комнате на кровати тихо лежит остывшее тело десятилетней девочки.

— Я видел Будду. Это был он, я в это уверен, как и в том, что сейчас я есть. Он был там и говорил со мной, Будда, да… Он стоял у плиты, такой близкий, я хотел его потрогать, узнать его реальность, но не смог, он мне этого не позволил. Хотя он не запретил, но я понял, что нельзя. На нём был красный шёлковый халат с золотистыми узорами и надписями на немецком, украинском и арабском. Два из них я не знаю, и никогда не знал, но по-украински что-то отрывками понимал; там говорилось про то, как нужно солить огурцы. Довольно странно, однако мне тогда так не казалось. Будда что-то говорил, он всё время говорил что-то, нашёптывал себе под нос или произносил это вслух, но он никогда не замолкал. И улыбался. Что бы я ни говорил — он улыбался, чем подбадривал меня, провоцируя на что-то позитивное, доброе. А потом ему позвонили по мобильнику, он извинился и поднял трубку. Из динамика доносился тихий гомон тысяч голосов, взывающих к нему, а он отвечал, ибо не мог поступить иначе, и улыбался.

Бла!

— Я свободен, я, наконец, свободен… или нет? Я говорю, следовательно, да… Я спал, я просто спал. Это был сон, всего лишь сон… Серия плохих снов.

Ему было удобно и не хотелось открывать глаза. Было тепло, уютно и мягко, голова лежала на мягкой подушке.

— Может проснуться? Или нет? Вот так всегда бывает по утрам — лежишь удобно, не хочется вставать, глаза закрыты и не хочется открывать, никуда не торопишься. Сонная блажь не даёт открыть глаза и нормально проснуться.

Через силу он открыл глаза, было темно.

— Ещё ночь…

Он решил поспать дальше и сунул руки вниз, чтобы подтянуть повыше одеяло. Руки ушли в пустоту и упёрлись в ноги в брюках. Непроизвольно они поползли вверх, ощупывая всё тело. На нём был костюм — фрак и брюки со стрелками. Что-то переклинило у него в голове, повинуясь какому-то глубокому инстинкту, он выбросил руки в стороны; справа и слева были деревянные бортики в обивке. Он попытался сесть, но голова упёрлась в крышку с глухим стуком и звоном в ушах.

— Ящик! — заорал он, но голос растворялся в дереве.

Изо всех сил он замолотил руками по крышке и бокам, но они не поддавались — что-то на них давило извне, не давай сломаться. Откуда ни возьмись, на лицо сверху посыпались снегопадом черви, мягкие и склизкие, они ползали по его голове, заползая в нос и глаза, оставляя слизистые следы.

Вдруг что-то громко щёлкнуло снаружи, и он явственно ощутил, что-то, где он находился, начинает куда-то проваливаться. Его перекосило, из-под подушки выкатился маленький фонарик. Дрожащими руками он нащёпал кнопку и нажал её, осветив маленькое пространство, в котором он лежал. Это был ящик, шестиугольник в разрезе, обитый изнутри чем-то мягким. Прямо над его лицом была бирочка, на которой большими буквами было написано: «СВиН. Изготовление гробов.»

Голосовые связки его вышли на свой предел, барабанные перепонки готовы были вот-вот лопнуть от напряжения, но облегчения морального не приходило. Он долбил кулаками в крышку, сбивая их в кровь, белая обивка отдиралась и окрашивалась в красное, но не было и намёка на открытие.

А гроб всё падал и падал вглубь.

— Не бойся, не бойся. Я расскажу тебе сказочку, и ты успокоишься. Всё хорошо, я с тобой.

— А я и не боюсь, чего мне бояться? Всё хорошо, ты со мной.

В комнате было темно, была ночь — сквозь толстые стёкла закрытого окна светила луна на стену, примешивая к детским рисункам на обоях что-то своё. Тюль на окнах вяло бродил из стороны в сторону, поддаваясь лёгким дуновениям из вытяжки напротив, создавая живой театр теней.

— Бабушка…

— Что, внучек?

— Мне… мне снился плохой сон, очень плохой. Там было… там было… я не помню почти ничего, кроме того, что был там я.

— Ничего страшного, отдыхай, ты, наверное, устал за день, вот теперь и снится разное.

Он улыбнулся и расслабился, плавно опустив голову в подушку, куда она ввалилась вглубь приятной по-детски пуховой мягкости. От подбородка чуть пониже, но выше плеч лежало тонкое одеяло.

— Бабушка…

— Я здесь, милок.

— А у тебя никогда не бывало так…

— Как?

— Ну, так… вот лежишь, или… нет, идёшь, — глаза его понемногу слипались и язык заплетался, — я не знаю. Иногда мне кажется, что всё это вообще не здесь и не так, что всего этого не должно быть, но это так. Понимаешь… я сам не знаю, что с этим делать, просто иногда бывает разное… Живёшь до какого-то определённого момента будто во сне, будто в сказке: никто тебя не обижает, тебе кажется всё хорошо и пучком, а потом что-то надо менять, причём это надо, даже если ты этого не хочешь. Мир меняется без твоего ведома.