Живописец смерти

Пальцы Ричарда легко пробегали по ее руке.

— Как ты считаешь, — прошептала Кейт, — если мы сейчас займемся любовью, это не слишком рано? Я имею в виду по времени.

Он притянул ее к себе.

— С тобой я готов заниматься любовью в любое время.

— Ты классный парень, Ротштайн. — Она прижалась к нему.

Они отправились в спальню, где Кейт поставила компакт-диск фирмы «Мотаун» с записью своей любимой певицы пятидесятых, годов Барбары Льюис. Зазвучала песня «Привет, незнакомец». Подпевая Барбаре, Кейт сняла через голову свитер.

Ричард постоял пару секунд, расстегнул пояс, затем молнию на брюках, которые спустились на оксфорды [21]

— Разве такраздеваются? Надо сначала туфли, потом носки, а уж после этого брюки. Неужели мама тебя не учила?

— Этому — нет. — Ричард засмеялся, расшнуровал оксфорды и сбросил.

Кейт выскользнула из слаксов и легла на спину, на белое облако подушек. Барбара Льюис мурлыкала о том, как давно это было.

— Я согласна с Барбарой, — прошептала Кейт в промежутке между поцелуями.

Язык Ричарда плавно и нежно двигался у нее во рту. Она закрыла глаза, и тут же вспыхнул голубой экран, замерцал и сделался пурпурным, затем красным. Ричард ласкал ее груди, а красное постепенно становилось темно-фиолетовым. Потом неожиданная вспышка, после чего все стало белым. Кейт зажмурилась, и возникла желанная чернота, которая, однако, вскоре стала светлеть. Вначале сделалась темно-коричневой, затем светло-коричневой и, наконец, бледно-розовой. Дыхание Кейт участилось.

Вся было прекрасно. Но стоило открыть глаза, как абстрактная бронзовая композиция в дальнем конце спальни вдруг начала пульсировать, соскользнула с постамента, превратившись в какую-то вязкую субстанцию, которая, неуклюже передвигаясь, направилась к стене, где сгустилась в нечто, туманно напоминающее гуманоида. Затем из ниоткуда материализовалась женщина в коричневом брючном костюме и принялась тыкать в это бесформенное существо своими пальцами в латексных перчатках.

Кейт вскрикнула и сильнее прижала к себе Ричарда.

Давай же, милый, помоги мне почувствовать себя живой!

7

Прежде чем вскрыть пухлый конверт, Уилли посмотрел на штемпель. Внутри лежали книга и письмо, которое она написала за несколько дней до гибели.

Уилли приколол письмо к стенке и долго смотрел затуманенными от слез глазами, пока слова не начали расплываться.

Краска на большой стеклянной палитре уже начала подсыхать. Уилли потыкал ее алюминиевым мастихином [22]. От всех невзгод его всегда спасало и будет спасать искусство — это единственное, что он знал наверняка. Все эти годы оно поддерживало его дух, поможет ему и сейчас. Уилли не сомневался, что Елена, будь она здесь, сказала бы ему то же самое. Он схватил большую белую кисть, лежащую на банке из-под кофе «Максвелл хаус», и с наслаждением окунул в красную кадмиевую краску.

Прошло несколько часов, сколько именно, Уилли сказать не мог, потому что был с головой погружен в работу. Центральным образом новой картины стала огромная голова Лэнгстона Хьюза, скопированная с обложки сборника его стихов. Уилли выполнил ее намеренно грубовато, но похоже. Через все лицо поэта мерцающим аквамарином были написаны несколько строчек из «Темы для английского Б. ». Фоном для головы служили жилые постройки, интенсивно-черные, сдобренные широкими белыми мазками.

В динамиках музыкального центра исступленно бубнил «Отъявленный негодяй» Кристофера Уолласа. Бухали барабаны, с которыми соревновался бас, так что низких частот было предостаточно. Неудивительно, что первый звонок Уилли просто не расслышал. Во второй раз он решил, что это какой-нибудь хмырь прозванивает наудачу квартиры, потому что на Манхэттсне без предварительного телефонного звонка никто в гости не является. Но через минуту чертов сигнал завопил снова, причем на сей раз очень долго. Уилли швырнул кисти на палитру. Включив домофон, он услышал хриплый голос брата:

— Это я.

Генри. Его только сейчас не хватало.

Генри похудел. Щеки ввалились еще сильнее, вид затравленный. Он выглядел по крайней мере лет на десять старше Уилли, а не на три, как на самом деле. Никто не счел бы их братьями. Даже в детстве они не были похожи. Лицо Генри, худое и удлиненное, было ближе к материнскому, а Уилли своими округлыми чертами напоминал этого солдата. Ну, того, который так и не вернулся домой.

Генри стоял, нервно переминаясь с ноги на ногу. Из порванных кроссовок выглядывали пальцы, потому что он был без носков, хотя на улице сегодня было сыро и холодно. День скорее мартовский, чем майский.

— Садись. — Уилли кивнул на стул.

— У тебя есть что-нибудь выпить?

— Кофе?

— А покрепче?

— Несколько банок пива и немного бурбона. Вот, пожалуй, и все.

— Бурбон подошел бы.

Уилли поставил на конфорку кастрюльку с водой, достал из кухонного шкафа полбутылки бурбона, которую кто-то оставил в его мастерской больше года назад. Подал брату, наблюдая, как он наливает себе рюмку, затем осушает.

— Не можешь подождать, пока сварится кофе?

Генри поднял глаза, хмурые, как обычно. Уилли другим его и не помнил. С тех пор как брат пристрастился к наркотикам, он был неизменно раздражен и готов ссориться с каждым, кто ему возражал. С матерью, с Уилли, с сестрой.

— А в чем дело?

Уилли вздохнул. Ссориться не хотелось.

— Ничего, Генри. Все в порядке.

Генри повертел в руках блюдце с пакетиками сахара, разорвал несколько и отправил в рот. Уилли знал, что это признак тоски героинового наркомана.

— Честно говоря, я рад тебя видеть, братишка. — Генри задержал беспокойный взгляд на лице Уилли. — Последние пару недель мне что-то не везло. — Он налил себе еще бурбона. — Понимаешь, судьба ко мне не так милостива, как к тебе.

Уилли поводил ладонью по лбу, чтобы унять начавшуюся головную боль. В мастерской на полную громкость работал музыкальный центр. Уилли переживал, что не выключил его перед тем, как впустить Генри. Теперь ему не хотелось оставлять брата одного на кухне, поэтому приходилось сидеть и слушать «Отъявленного негодяя», который выдавал что-то насчет «готовности умереть».

— У тебя славные часы, парень. — Генри схватил запястье Уилли. — Сколько ты за них отвалил?

— Это подарок.

— Да что ты? А мне вот таких подарков никто никогда не дарил. Девушка, я угадал? И наверняка какая-то особенная… белая симпампушечка. А? Так сколько стоит эта штука?

— Понятия не имею. Я же сказал, это подарок.

Уилли покривил душой. Эти часы в платиновом корпусе Кейт подарила ему на день рождения, и он прекрасно знал, сколько они стоят, потому что видел похожие в магазине. Цена его шокировала, но одновременно и обрадовала.

Генри кивнул в сторону мастерской.

— Ты неплохо здесь устроился. — Он ткнул большим пальцем в новую картину на подрамнике, с Лэнгстоном Хьюзом. — И тебе удается продавать это дерьмо?

— Да, — сквозь зубы пробурчал Уилли.

— За сколько?

— По-разному, — ответил он, уже не скрывая раздражения. — Пока мы с галерейшиком делим все пополам.

— Вот оно как. Значит, он наваривает на этом не меньше тебя. — Генри налил в пустую чашку из-под кофе еще бурбона. — И все же на сколько тянет твоя половина?

— Не твое дело.

Несколько секунд Генри пристально рассматривал Уилли темными холодными глазами.

— Я тоже мог бы стать таким же гребаным художником. Ты хотя бы это знаешь?

Это была старая грустная — песня о том, что он «тоже мог бы стать».

Уилли нехотя кивнул.

— У меня был талант, братишка, — продолжил Генри. — Большой талант.

— Да, Генри, я это знаю. — Уилли вздохнул. — У тебя был большой талант.

— Вот именно, настоящий. — Генри осушил чашку. — Да я бы такое дерьмо мог делать с завязанными глазами.