Миланцы убивают по субботам (сборник)

– Нам пора. – Он передал девочку сестре, счастливо избежав омовения.

– Когда вернешься? – спросила Лоренца.

– Еще не знаю. Я тебе позвоню.

В машине он сказал Давиду:

– Еще немного терпения. Сейчас заедем в парикмахерскую, а потом сразу в бар, тут неподалеку.

Тот благодарно улыбнулся и кивнул.

У парикмахера они сели бриться в соседние кресла; в зеркале он видел, как Давид то и дело прикрывает глаза: если уснет, это будет настоящая, большая победа.

Он уснул.

– Тсс, – прошептал он, обернувшись к парикмахеру, – мы всю ночь провели в машине, он устал и плохо себя чувствует. Пусть поспит, пока у вас мало клиентов.

– Да сегодня много и не будет. – Парикмахер оказался человеком понимающим: оставил Давида в кресле с намыленным лицом, а сам закурил сигарету.

Дука попросил его постричь, и им занялся ученик, молодой парень из Комо, который в отличие от мастера ничего не понял, для него это было поистине событие: надо же, человек уснул в кресле парикмахера! Видно, жизнь не баловала его событиями. Но вдруг он вспомнил и вполголоса рассказал Дуке, как сам один раз уснул в кафе – чего только на свете не бывает!

Подстриженный и побритый, Дука завел разговор с парикмахером, поглядывая то на часы, то на Давида и думая о том, что каждая проходящая минута отдаляет его от алкоголя и приближает к выздоровлению. Возможно, мальчик проспал бы до полудня, но в четверть одиннадцатого в заведение вошел громогласный миланец, постоянный клиент. Худой, костистый, несколько развязный, с сизоватым цветом лица – такие пользуются сногсшибательным успехом на телевидении.

– Вот он – я, пришел, увидел, победил! – завопил он с порога.

Давид вздрогнул и проснулся. Дука увидел, как медленно заливается краской его ненамыленная щека. Но многоопытный парикмахер был тут как тут: он проворно закончил бритье, и они вышли.

– Вы не сердитесь за то, что я затащил вас сюда? Ваш парикмахер наверняка классом выше.

Эта реплика осталась без ответа, поэтому Дука поспешил выгрузить своего подопечного перед баром на улице Плинио.

– Это лучшее заведение в округе. Заказывайте, не стесняйтесь.

Он старался не смотреть, как Давид пьет двойное виски; лишь вскользь бросил:

– Вы пейте спокойно, я никуда не тороплюсь.

Сон и виски сделали свое дело: его спутник перестал походить на мумию.

– Представляю, какая это для вас обуза, – сказал Давид, когда они сели в машину.

– Да уж, – не глядя, отозвался он. – Но вы мне нравитесь.

Он пересек площадь Кавур, проехал из конца в конец улицу Фатебенефрателли и остановился на соседней с ней улице Джардини.

– Обождите меня здесь. Мне надо зайти в квестуру. Ключи от машины оставлю, но помните, о чем я предупредил вас утром: без глупостей! Сбежите – из-под земли достану. Если будете еще в живых, я вам не завидую. И не вздумайте пить.

Давид кивнул; в лице ни тени улыбки. Дука поверил: пока еще парень не давал повода усомниться в его честности.

Он вошел в квестуру, и сразу потемнело в глазах, как от удара: нахлынули воспоминания об отце. Как часто он мальчишкой входил в это здание, пересекал этот двор, поднимался по этой лестнице, шагал по этому коридору до каморки или, скорее, конуры, которую отец именовал кабинетом. Здесь, едва шевельнув левой рукой (он почти не мог ею двигать после того, как на Сицилии ему пропороли ножом предплечье), отец указывал на стул, если так можно назвать скамейку с поперечной перекладиной в качестве спинки, и говорил:

– Садись заниматься.

Он клал на колени учебник, который ему велено было всегда носить с собой, и погружался в чтение, а если требовалось что-то записать, отец освобождал ему краешек своего колченогого стола, совершенно необоснованно им именуемого письменным. Вот за этим «письменным столом» он и вызубрил все исчисление бесконечно малых величии, химию и стереометрию.

Но сегодня путь его лежал по другому коридору, совсем тихому и пустынному – только один страж порядка стоял перед дверью в кабинет Карруа. Он, видно, был здесь новичок и, прежде чем впустить Дуку, потребовал пространных объяснений, даже собрался было обыскать, но, на его счастье, из кабинета выскочил разъяренный Карруа.

– Всяких болванов, которых я видеть не могу, ты пропускаешь, а как только придет мой друг, сразу становишься бдительным! – Карруа не умел разговаривать нормальным тоном – он или орал, или молчал. – Ну, что там у тебя с Аузери? – напустился он на Дуку, когда они вошли в кабинет.

Он все в подробностях рассказал.

– Спасибо за работу, она мне нравится, хотя и странная, я ее до конца так и не понял.

– Чего ты не понял?

– Не может быть, чтобы все дело было в алкоголизме этого парня. По-моему, тут что-то другое.

– То есть?

– Ну, не знаю... Мне кажется, это «что-то» может заинтересовать полицию.

Молчание. Доктор Луиджи Карруа мерил его взглядом. Он был давний друг их семьи и впервые, должно быть, вот так посмотрел на него, когда ему было лет пять-шесть. Но Дука и по сию пору не мог привыкнуть к его взгляду: когда Карруа на тебя смотрит, чувствуешь себя голым. Этот маленький, не толстый, но погрузневший за тридцать лет работы в полиции человек с седыми, довольно длинными и аккуратно зачесанными назад волосами (при этом даже без намека на лысину) мог бы вполне сойти за банкира, если б не взгляд.

– Вообще-то, если ты пошел в отца, – заговорил Карруа совершенно не свойственным ему тихим голосом, – значит, тут действительно что-то не так. Отец твой никогда не ошибался. – Он снова повысил голос. – Но ты не полицейский, а врач, к тому же семья Аузери никогда не занималась тем, что может заинтересовать полицию.

Зазвонил телефон, он взял трубку и с места в карьер начал орать:

– Так проведите повторную экспертизу, я вам не патологоанатом! – Потом повернулся к Дуке и раздраженно передернул плечами. – Ну что ты с ними будешь делать! Десять лет им твержу: моя фамилия произносится с ударением на первом слоге – Карруа, а не Карруа, запомните, пожалуйста, – нет, хоть кол на голове теши – Карруа да Карруа!

Дука улыбнулся. Единственной слабостью этого человека было безнадежное стремление выучить всех правильно произносить его фамилию – безнадежное потому, что люди инстинктивно выговаривали ее неправильно. Он снова посерьезнел и поморщился. Нет, не нравится ему эта работа.

– А что делать, если я все-таки обнаружу что-либо противозаконное?.. Ведь инженер Аузери – твой друг, не так ли?

На сей раз от вопля Карруа у него чуть барабанные перепонки не лопнули:

– Ничего ты не обнаружишь, потому что нечего тут обнаруживать! Мы с Аузери вместе в школу ходили, вместе служили в армии, вместе состарились в этом грязном мире. Сын у него немного дефективный, но как бы там ни было, он шагу с тротуара не сделает, пока не зажжется зеленый свет. И пьет он только потому, что дефективный. Зато у тебя ума палата, вот и научи его пить только лимонный сок!

Дука тоже вспылил и прямо ему выложил, что можно быть сыном полицейского и иметь высокопоставленных друзей в квестуре, но если попадешь между шестеренками, а их заклинит, то ничто уже не поможет – перемелет со всеми потрохами, как в деле синьоры Мальдригати, и второй раз он в такую историю попадать не желает.

– Прошу тебя, выслушай. Если я ничего не найду – тем лучше. Но уж если раскопаю хоть самую ничтожную мелочь, то явлюсь сюда, поднесу ее тебе на блюдечке с голубой каемочкой и умою руки. Я не собираюсь иметь дело с преступниками, разве это так трудно понять?

Он ожидал нового взрыва, но в кабинете воцарилась тишина. Надолго. Доктору Карруа понадобилось несколько минут, чтобы опять пустить в ход свои голосовые связки:

– Да с чего ты взял, что они преступники?! Нужна же хоть какая-то причина!..

– Я не хотел тебе говорить, потому что, может быть, это вовсе и не причина... Но сегодня ночью сын твоего друга пытался перерезать себе вены. Я его засек в самом начале, и сейчас он здесь внизу, целый и невредимый. Как ты думаешь, парень в таком возрасте станет искать смерти, если у него нет на то серьезных оснований?