Мастера детектива. Выпуск 9

– О преступлении? Ничего! Я ничего не видела. Ничего кроме того, что видели и вы сами. Я стояла в проходе, когда выехала коляска Штута. Мне и в голову не пришло, что Штут мертв.

– А перед тем? Что вы делали перед тем, в промежуток между той минутой, когда Штут в полном здравии уехал с манежа, и той, когда он вернулся туда мертвым?

– Скажу вам откровенно: у меня нет алиби. Во всяком случае, алиби, которое кто-то мог бы подтвердить. Я вернулась в свою уборную и несколько минут полежала на диване. Потом пошла взглянуть на Пегаса, приласкала его. Потом постояла в проходе, посмотрела часть номера Паля. Правда, не уверена, что кто-нибудь обратил на меня внимание. Конюхи, может, и видели, как я входила в свою уборную, как выходила но это вовсе не обязательно. Все ходят туда-сюда…

– Ваша уборная находится в той части кулис, куда разрешен вход публике. А заходили ли вы на ту половину, куда публика не вхожа?

Она поколебалась немного, потом честно ответила:

– Да, заходила. Мне надо было кое о чем спросить месье де Латеста. Я постучала в его кабинет, но он не откликнулся, и я вернулась к проходу, поболтала там с Рай-моном, одним из униформистов. Как раз в это время коляска Штута проехала мимо меня…

– Скажите, мадемуазель, почему вы остались в этом цирке? – вмешался Ошкорн. – У вас такая слава, и наверняка за границей вы…

– О, и вы о том же!.. Лучшая наездница нашего времени!.. Мне твердят это каждый день! Ну что вам сказать, просто я нечестолюбива. Того, что я здесь зарабатываю, мне вполне хватает на жизнь. И потом, я люблю этот старый цирк. Я очень привязчива…

«Привязчива…» Ошкорн не сумел скрыть улыбку. В его ушах еще звучали слова Жана де Латеста: «Преста переменчива, как волна…» Джулиано тоже весьма недвусмысленно отозвался об изменчивой натуре молодой наездницы и ее многочисленных увлечениях.

– Давно вы в этом цирке?

– Три года.

– Как Паль и Штут?

– Так Штут и ввел меня сюда.

– И за три года у вас не возникло желания что-то изменить?

– Право же, нет! И потом, Пегас – старый маньяк! Он не любит менять бокс, я не хочу огорчать своего верного друга, единственного своего друга, между прочим…

Ошкорн снова улыбнулся и тихо спросил:

– Вашего единственного друга? Но мне кажется, вы не должны пренебрегать теми, кто добивается вашей любви…

Она холодно взглянула на него.

– Любовник не обязательно друг. Скорее даже наверняка враг!

– Такая молодая и уже утратила все иллюзии! – пробормотал Патон.

– Я не так молода, как кажется. Мне тридцать лет, и я этого не скрываю. У меня было время узнать жизнь!

Впоследствии полицейские пришли к выводу, что алиби Престы практически недоказуемо. Никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть ее заявление, что она почти все время провела в своей уборной. Никто не видел, как она приходила приласкать Пегаса. Но никто и не сказал, что видел Престу в запретной для публики части кулис.

Они потом долго спорили относительно алиби Престы.

– Но разве женщина способна нанести удар кинжалом с такой силой? – в смятении спрашивал Ошкорн.

– А ты обратил внимание на ее руки? Стальные мускулы! – возражал Патон.

– И все же…

– О, ты весь в этом! – не выдержал Патон. – По твоей теории красивая девчонка такого совершить не может! Только как бы на этот раз…

9

От Паля, четвертого допрошенного свидетеля, конечно же, не приходилось ждать ничего интересного. Он видел только то, что видела публика, что видели сами полицейские.

– Послушайте, Паль, – настаивал Патон, – ведь не могли же вы не заметить, что в коляске лежит труп. Ну публика – ладно, публика могла обмануться, ведь они все смотрели издалека. Месье Луаяль, допустим, тоже… Но вы-то были совсем рядом… Вы даже подошли и поцеловали ему руку. Тогда она была уже холодная?

– Я не целовал ее, я только сделал вид, будто целую.

– Но вы все же коснулись ее?

– О, едва коснулся. Только потом мне показалось, вроде тут что-то не так. Я тихонько сказал Штуту несколько слов, а он мне не ответил. Сначала я подумал, что он решил так неумно подшутить надо мною. Потом мне стало страшно, и как раз в это время подошел месье Луаяль.

Внезапно Паль выкинул вперед руки, словно отгоняя от себя это ужасное видение: вынутый из раны кинжал, брызнувшая кровь.

– Вы были другом Штута, вы могли бы побольше рассказать нам о нем. Скажите, у него были враги?

– Нет! Здесь все любили его!

Ошкорн усмехнулся. Паль, по-видимому, недооценивал профессиональную зависть. Разве Джулиано, Мамут да и все остальные ковёрные клоуны могли с искренней любовью относиться к двум замечательным клоунам, своим соперникам, которые каждый вечер имели потрясающий успех? А тут еще Штут стал директором цирка! Разве это не могло ранить чью-то чувствительную душу, задеть чье-то честолюбие?

– А его личная жизнь?

– Не знаю… Мадам Лора, наверное… это все знают. Что же касается остального, мне ничего не известно. В таких делах Штут был очень скрытен.

– И все-таки… вы действительно ничего не знаете? Тогда нам остается предположить, что преступление совершено каким-нибудь ревнивцем.

Паль удивленно посмотрел на инспектора. Потом его взгляд ушел в сторону и застыл на чем-то невидимом вдали.

Ошкорн с любопытством смотрел на него. Он хорошо знал этот взгляд впечатлительных, мечтательных натур. Сколько раз он наблюдал у людей этот уход от действительности, эти вдруг застывшие глаза, которые смотрят и не видят. Такое состояние он называл витанием в облаках.

Патон карандашом постучал по столу, чтобы вывести Паля из этого состояния. Паль встрепенулся.

– Каковы ваши планы теперь? – спросил инспектор.

– Мои планы? У меня нет никаких планов!

– Ну хотя бы на сегодняшний вечер? Вы будете выступать сегодня?

– Нет, я не хочу больше выходить на публику!

– Полно, не стройте из себя ребенка! Слов нет, для вас это жестокий удар…

– С уходом Штута я потерял все!

– Не надо так! Вы остаетесь Палем, знаменитым клоуном. А место Штута займет кто-нибудь другой…

Паль с грустной улыбкой покачал головой.

– Месье де Латест сказал нам сейчас, что Джулиано вполне может заменить Штута. Конечно, вам придется сделать другой номер. Тот, вчерашний, оказался слишком мрачным.

– Джулиано вместо Штута! Да ни за что на свете!

Паль слегка оживился. И тут же снова впал в свою угрюмую мечтательность. Но его тонкие и длинные белые ладони, женские ладони, время от времени сжимались в кулаки…

Инспектора выслушали еще несколько свидетелей, которые, правда, не могли, по их мнению, добавить следствию ничего нового: конюхов, уборщиц. Потом трех сыновей месье Луаяля и самого месье Луаяля.

Эти тоже повторили уже известное: когда коляска с телом Штута проезжала мимо них, они не заметили ничего необычного. Месье Луаяль встревожился только тогда, когда увидел, как отпрянул от коляски Паль. Это выходило за рамки номера, и он, заинтригованный, подошел ближе.

– Почему вас называют месье Луаялем? Ведь ваше настоящее имя Альбер Серве, – спросил Патон.

Месье Луаяль снисходительно улыбнулся. Он объяснил этому профану, что человек с таким именем стоял некогда в голубой униформе у выхода на манеж, и в его обязанности входило наблюдать за конюхами, с шамберьером в руке следить за лошадьми под наездниками и подавать реплики клоунам.

Теперь в проходе у манежа всегда стоит человек в голубой униформе, и, естественно, его называют месье Луаялем. Амплуа и имя стали традиционными в цирке, ведь и в комической опере роль влюбленной называют «Дюгазон» – по имени актрисы, создавшей этот образ.

Но Патон не слушал пространных объяснений месье Луаяля. Приближался полдень, время, когда его полицейское усердие неизменно угасало. Он бросил вопрошающий взгляд на Ошкорна.

– Я думаю, пока достаточно, – сказал тот. – Продолжим после полудня.

Теперь мысли Патона были заняты одним: должен ли он пойти позавтракать с Ошкорном или, может, – без угрызений совести! – отправиться домой? Кухню миниатюрной мадам Патон он предпочитал кухне любой харчевни! Ошкорн догадался, какие муки испытывает его напарник, в душе борясь между чувством товарищества и желанием вкусно поесть.