Ужасные невинные

Происходящее, похоже, не слишком волнует парня, он не смотрит вниз, он смотрит прямо перед собой, в зеркале над раковиной (и какой только идиот решил, что место зеркал – над раковиной?) отражается черная маска с прорезями для глаз и рта. Пасамантанья, кажется, так назвал ее бармен, я запомнил, надо же!.. По сравнению с маской и черви не кажутся мне такими уж страшными, это просто черви, безусловно черви, черви – без всяких сомнений, ничего инфернального, ничего сверхъестественного, если не брать во внимание их появление. А маска…

За маской может скрываться кто угодно, вот только кто?

Вмажь джанк и узнаешь.

Сожри шрумс и узнаешь.

Нюхни кокс и узнаешь.

Глотни меф и узнаешь.

Мне не хватает воздуха, единственное, чего я хочу, – выбраться отсюда. Дверь на месте, я вижу ее отражение в зеркале, до нее десять шагов, не больше, но я и шагу не могу ступить, ноги кажутся приросшими к полу. Закрыть глаза тоже не получается, и потому я смотрю и смотрю на черную маску, на черную воду, на сток, забитый червями. «Это не может продолжаться вечно, – мысль, которая поддерживает меня, – это когда-нибудь да кончится», – но пока приходится созерцать кошмар в первом ряду, почти на авансцене. «Созерцать» – самое подходящее слово, хотя я вечно путаю созерцательность с детальным изучением собственного члена после бурно проведенной ночи. Сейчас не тот случай, явно не тот. Все заканчивается, когда вода из черной превращается в бледно-розовую, а потом – в красную.

Я бы сказал, что это кровь, за последние сутки я изучил ее во всех оттенках, во всех проявлениях.

Ее так много, как если бы зарезали быка или нескольких быков, но откуда мне знать, что бывает с бычьей кровью, когда быкам перерезают горло, и способна ли она вытекать с такой готовностью, с таким напором?

Ничего, кровь тоже когда-нибудь да кончится.

Я бы ушел, но ноги приросли к полу, я бы закрыл глаза, но что-то удерживает веки от спасительного падения, я бы вытащил из-за пазухи пистолет, но… Имеет ли смысл стрелять, когда сталкиваешься с подобными вещами? Нет никаких гарантий, что пули достигнут цели, а не утонут в крови, не утонут в проруби глазниц, не утонут в ткани защитного цвета – чтобы потом всплыть: разбухшими, посиневшими, изъеденными моллюсками, изменившимися до неузнаваемости.

Не дай мне бог все это увидеть.

Но пока я вижу совсем другое. Внезапно потеряв интеpec к струе воды, парень полностью сосредотачивается на своем отражении в зеркале. Правая ладонь (та самая, о которую он тушил окурок) поднята как для присяги, вот только кому, чему?

Нюхни кокс и…

Где здесь торгуют кокаином?

Отпечаток руки на зеркале (вот для чего он поднимал ее – чтобы оставить отпечаток!): сплошной, с четким контуром, красного цвета, после этого я жду совсем уж невероятного – надписи-проклятья или надписи-предостережения, можно – латиницей, можно – на сленге французских морячков, можно – на сленге испанских архитекторов, можно – набором цифр, можно – цепочкой символов, чтобы, проведя нехитрые сакрально-арифметические операции, получить что-то вроде:

Everything You Always Wanted to Know About Sex But Were Afraid to Ask 33 -

нет:

ALL ABOUT MY MOTHER 34 -

нет:

Take the Money and Run 35 -

нет:

TIRER SUR LE PIANISTE 36 -

нет:

FATTO DI SANGUE FRA DUE UOMINI PER CAUSA DI UNA VEDOVA. SI SOSPETTANO MOVENTIPOLITICI 37

о, нет! -

TOUCHE PAS A LA FEMME BLANCHE! 38

Не тронь! Не тронь!.. Поздно, уже ничто меня не остановит – ни предостережение, ни проклятье, если о чем и следует беспокоиться, так это о запахе: белая женщина так не пахнет, так не пахнет никакая женщина, у Тинатин вообще не было запаха, пластиковый стаканчик не в счет. Запах исходит от урода в маске, он такой густой, что при желании им можно было бы покрыть стены, замазать старые надписи и соорудить новые. Я знаю 666 вариантов исполнения песни «Девушка из Ипанемы», но вряд ли это убьет чертов запах.

Сейчас он снимет маску.

Осознание того, что урод снимет маску – сейчас, сию минуту! – приходит ко мне за несколько мгновений до того, как охранник касается руками головы. Его движения отчаянны, порывисты, как будто он хочет сорвать не только ткань, но и все, что под тканью: кожу, волосы, чтобы остался только череп, голый череп, а может, – не осталось бы и его. Из историй, рассказанных Великим Гатри об историях, рассказанных обдолбанным наркодилером-сенегальцем:

в черепе ослика (из тех, что впрягают в повозку с лентами, с кукурузными початками) живут термиты;

в черепе змеи живут осы;

в черепе мула живут ласточки;

в черепе вдов, чьи мужья погибли в море, живет мотивчик «Вернись в Сорренто»;

в черепе девушек, изучавших юриспруденцию, живут личинки шелкопряда;

в черепе танцора, исполнявшего фламенко, живут бабочку их хоботки время от времени .высовываются наружу, проскальзывают между зубами, в том месте, где выбит клык;

в черепе акулы-молота живут омары, вернее – один омар, омары, как и люди, предпочитают одиночество;

в черепе шлюхи живут открытки с Мерилин на вентиляционной решетке, пожелтевшие от времени;

в черепе умершего от СПИДа строительного подрядчика живет пара крыс, крысы, как и люди, ненавидят одиночество;

в черепе капрала Иностранного легиона живут клопы-солдатики;

в черепе быка, убившего когда-то норвежского туриста в Кордове, живут черепа сусликов, маленькие черепа, они перекатываются, как шары, внутри большого черепа, с легким звоном, дзынь-дзы-ынь, в жаркий полдень во время сиесты сквозь звон можно даже расслышать слово – felicidad 39.

Черномазые сказочки для идиотов.

И я подозреваю, что никакого отношения к Сенегалу они не имеют. Слово «felicidad» – испанское. В чем можно будет заподозрить мой собственный череп, когда я умру, если я умру? «Вернись в Сорренто» отпадает сразу, личинки шелкопряда, как и любые личинки, способны вызвать только тошноту, осы для меня, ужаленного поцелуем Тинатин, выглядят куда предпочтительнее, но захотят ли они поселиться в моем черепе? Мой череп (когда я умру, если я умру) станет кладбищем пластиковых стаканчиков.

Я слишком отвлекся.

Слишком – потому и не заметил, что парень у зеркала снял маску. Так обычно и случается: то, чего ты боишься больше всего, как правило, проходит незамеченным.

От того, что он снял маску, ничего ровным счетом не изменилось: если я и хотел увидеть ад, или что-то отдаленно напоминающее ад, – меня постиг полный облом.

Лицо у парня самое обычное.

Может быть, слишком бледное – но обычное.

Желваки на скулах, высокий лоб, намертво сцепленные губы, нос скорее греческий; смутное беспокойство, зародившееся в глубине души, нарастает. Где-то я видел этого парня, мельком, совсем недавно, у меня даже возникли ассоциации по поводу его лица, вот только какие?

Вмажь джанк и… нуда.

Где здесь торгуют опиатами?

Он улыбается – не мне, собственному отражению, слышен вздох облегчения, как будто он вовсе не ожидал, что собственное отражение обрадует его, и вот – поди ж ты! – свершилось. Он улыбается, все шире и шире, губы, до того намертво сцепленные, спаянные, легко раздвигаются… вот черт, левый клык у него выбит, и я вижу, вижу…

хоботок, свернутый в кольцо.

Хоботок распрямляется и снова сжимается, и это только начало. Клопы-солдатики, один, другой, третий – они выползают из уха парня и скрываются в волосах, термиты разгуливают по щекам, во всяком случае, именно так я всегда представлял термитов – твари с хитиновыми панцирями; слизь оставлена личинкой шелкопряда, ничем иным, я вижу ее голову (хвост?), застрявшую в ноздре. Осы кружат над его ресницами, пытаясь сесть, жужжание их крыльев перекрывается шелестом других – птичьих – крыльев, шумом из вентиляционной решетки, над которой задралось платье Мерилин; от тихого звона у меня закладывает уши -