Горькое лекарство

Он соизволил протянуть мне холеную руку с аккуратно наманикюренными розовым лаком ноготками.

– Я – Алан Хамфрис, исполнительный директор госпиталя. Миссис Кеклэнд говорит, что у вас возникли какие-то проблемы.

Моя рука истекала потом, поэтому я постаралась лишь дотронуться до его благоухающей ладони.

– Ви. Ай. Варшавски, друг семьи Альварадо и их адвокат.

Миссис Кеклэнд сообщила мне, что вы сомневаетесь, лечить либо нет миссис Эрнандез. На том основании, что предполагаете, будто «эта мексиканка» не сможет оплатить ваши счета.

Хамфрис воздел руки к потолку и, хмыкнув, изрек:

– Ну и ну! Разумеется, чувство некоторого беспокойства есть, не спорю, но только на тот счет, чтобы не принимать слишком много неимущих больных. Впрочем, нам прекрасно известно, что по законам штата Иллинойс мы обязаны помогать в особо сложных и срочных случаях.

– Так почему же тогда миссис Кеклэнд сказала, что вы собираетесь отправить мою подопечную в другую клинику?

– Уверен, это недоразумение. Слышал, слышал, что и вы и она погорячились. Да это и понятно. Трудненько вам сегодня пришлось!

– Что именно вы предпринимаете в отношении миссис Эрнандез?

Хамфрис засмеялся совсем по-мальчишески.

– Видите ли, я администратор, а не лечащий врач. Поэтому не могу посвятить вас в детали. Но если вы желаете переговорить с доктором Бургойном, то я попрошу его заглянуть сюда к вам. Конечно, только после того, как он покинет блок интенсивной терапии... Миссис Кеклэнд также сказала, что сюда едет личный врач пациентки. Как бишь его?

– Малькольм Треджьер. Он практикует вместе с доктором Шарлоттой Хершель. Мистер Бургойн, вероятно, слышал о ней. Она пользуется большим авторитетом среди врачей-акушеров.

– Не волнуйтесь, я обязательно дам вам знать, что сюда пожалует Треджьер... Ну а пока почему бы вам вместе с миссис Кеклэнд не заполнить вот эту анкету? Мы стараемся держать нашу отчетность на высоте.

Он улыбнулся ничего не значащей улыбкой, протянул на прощание холеную руку и удалился в свои Палестины.

Мы трудились с госпожой Кеклэнд, сохраняя, так сказать, вооруженный нейтралитет.

– Когда сюда приедет ее мать, – твердо заявила я, – она сможет представить вам карточку Консуэло о социальном страховании.

Я была уверена, что миссис Альварадо и ее дочь Консуэло, так же как и все их сородичи, обладают такими карточками. Именно семейными. Недаром же мама двадцать лет состоит в корпорации кафе и ресторанов.

После заполнения графы «поступившая, но не обязательно больная или увечная» я вернулась к входным дверям приемного покоя, ибо именно туда должен был подъехать Треджьер. Заодно запарковала свой автомобиль в надлежащем месте, проделав все это, с трудом передвигаясь и обдуваемая тяжелым июньским воздухом; со вздохом выбросила из головы грезы о холодной воде Мичигана, вышвырнула из сознания почти неотступные, привязанные ко мне сотнями трубочек и шлангов мысли о Консуэло. Каждые пять минут я смотрела на часы, словно торопя приезд Малькольма Треджьера.

Уже после того как минуло четыре, поблекший голубой «додж» заскрипел шинами невдалеке от меня. Треджьер вышел, дождавшись, когда движок окончательно заглох. Миссис Альварадо величественно выбралась из задней дверцы.

Поджарый спокойный негр Треджьер обладал огромным чувством собственного достоинства, столь присущим удачливым хирургам, правда, без обычно сопутствующего ему снисходительного высокомерия.

– Рад, что ты здесь, Вик, – сказал он. – Не запаркуешь мою «тачку»? А я пойду взгляну что и как.

– Имя доктора – Бургойн. Двигай по холлу прямо, попадешь в комнату медсестер, они тебя проводят.

Он кивнул и исчез внутри клиники. Я оставила миссис Альварадо в дверях приемной, пока переставляла «додж» поближе к моему «шеви-ситэйшн». Когда я присоединилась к ней, она скользнула по мне плоскими черными глазами, причем взгляд ее был настолько бесстрастен, что казался презрительным. Я пыталась ей что-то сказать, ну хоть что-нибудь о Консуэло, но тщетно, ее мертвенное молчание просто убивало все мои намерения. И потому далее я эскортировала ее по коридору молча. Она проследовала за мной в обезличенную стерильность посетительской, ее желтое форменное платье туго обтягивало мощные бедра. Она долго сидела, упершись локтями в колени, черные глаза ничего не выражали. Правда, через некоторое время она взорвалась:

– Нет, ты скажи, Виктория, что я сделала не так? Ведь только добра хотела дочке! Ну и что в этом плохого?

Попробуйте-ка ответить на такой вопросик.

– Каждый выбирает то, что ему по душе, – беспомощно проговорила я. – Конечно, нашим матерям мы кажемся маленькими. И все-таки мы все – разные люди.

Я не стала продолжать. Хоть и хотела сказать, что она сделала все наилучшим образом, но не для Консуэло. Впрочем, если бы Альварадо-старшая и прислушалась к моим словам, то это было не самое лучшее время для сентенций.

– И почему, почему именно этот ужасный парень? – запричитала она. – Ну был бы кто-нибудь другой, я бы поняла Консуэло. У нее, что, не было хороших парней? Такая прелестная, живая, она могла выбрать любого. Любого, кто хотел бы, хотел бы ее. Но вот вам: она выбрала этого подонка! Этот мусор! Ни образования. Ни работы. Благодарение Господу Богу, что ее отец не дожил до этих дней, не увидел все это.

Я ничего не сказала в ответ, зная, что благодарения Богу обернутся против Консуэло... «Да он бы в гробу перевернулся. Если бы не умер, уж это-то его бы доконало...» Сие «песнопение» я давно знала наизусть. Бедняжка Консуэло, в какую она попала передрягу... Мы посидели некоторое время в полном молчании. Что бы я ни сказала, ничто не утешило бы миссис Альварадо должным образом.

– А ты хорошо знаешь этого негра, этого доктора? – наконец произнесла миссис Альварадо. – Он хороший врач?

– Очень! Поверьте, уж раз не удалось привлечь Лотти, то есть доктора Хершель, то я выбрала бы только его...

Когда Лотти только открыла свою клинику, ее поначалу звали по-испански «эса юдиа» – «эта еврейка». Ну а потом не иначе как «доктор». Ныне же вся округа молилась на нее. К ней шли по всяким поводам: детский насморк, неурядицы на службе, увольнение... По моим предположениям, и Треджьер тоже станет «доктором».

Он вышел к нам в половине седьмого, сопровождаемый человеком в халате и священником. Лицо Малькольма посерело от усталости. Он подсел к миссис Альварадо и очень серьезно посмотрел на нее.

– Это доктор Бургойн, который занимался Консуэло, когда она сюда поступила, – представил он человека в халате. – Нам не удалось спасти ребенка. Мы сделали все возможное, но дитя было слишком слабенькое. Не могло дышать даже с респиратором.

Доктор Бургойн, белокожий, лет тридцати пяти, со слипшимися от пота черными волосами, не мог справиться с ходившими ходуном желваками. Свою серую докторскую шапочку он перекладывал из руки в руку.

– Мы подумали, – честно сказал он, что, если бы мы задержали роды, это причинило бы большой вред вашей дочери.

Мамаша проигнорировала его слова, хотя весьма категорически потребовала сказать, крестили ли ребенка:

– О да, да, – подтвердил священник. – Меня позвали тотчас же, как ваша дочь родила ребеночка. Она сама на этом настояла. Мы назвали девочку Викторией Шарлоттой.

У меня даже сердце екнуло. Кое-какие стародавние суеверия, связанные с именами и душами, приводят меня в трепет.

Я знала, что это нелепо, но почувствовала непонятную связь с умершей девочкой. И все оттого, что ребенок носил мое имя.

Священник сел в кресло рядом с миссис Альварадо и взял ее за руку.

– Ваша дочь – храбрая девочка, но она очень расстроена, в частности тем, что вы будете сердиться на нее. Не могли бы вы пройти к ней и сказать, что любите ее?

Миссис Альварадо встала, не сказав ни единого слова.

Она проследовала за священником и Треджьером в ту уединенную гавань, где нашла временное убежище Консуэло. Бургойн остался в посетительской, он не глядел на меня, вообще ни на кого не глядел. Он перестал тормошить шапочку, но его умное, я бы сказала, утонченное лицо выражало все, и это были неприятные мысли.