Высокое окно

Я посмотрел на картинку. Она явно не представляла никакого интереса. На ней был изображен какой-то тип в камзоле и рейтузах, в кружевных манжетах и пышном берете с пером; он высовывался из окна и, очевидно, звал кого-то находящегося на улице. Улица на картинке не поместилась. Это была цветная репродукция чего-то не особо выдающегося.

Я осмотрелся. На стенах висели и другие картины: пара довольно милых акварелек, несколько гравюр (как-то старомодно для нашего времени — или нет?). Всего с полдюжины. Что ж, возможно, парень любил картины — и что из этого? Человек высовывается из высокого окна. Очень давно.

Я посмотрел на Ваньера. Он ничем не мог мне помочь. Человек высовывается из высокого окна — и очень давно.

Слабая догадка чуть шевельнулась в сознании — я почти не заметил ее, почти просмотрел. Движение мысли было легче касания перышка, легче касания снежинки. Высокое окно. Из него высовывается человек. Очень давно.

И тут до меня дошло. Из высокого окна давно, восемь лет назад — высовывается человек — слишком далеко высовывается — человек падает — и разбивается насмерть. Человек по имени Горас Брайт.

— Мистер Ваньер, — сказал я с ноткой восхищения в голосе, — экий вы хитрец.

Я перевернул картинку. На обратной ее стороне были записаны даты и суммы. Первая дата была поставлена почти восемь лет назад. Суммы в основном были по пятьсот долларов, несколько — по семьсот пятьдесят и две — по тысяче. Всего одиннадцать тысяч долларов. Последний взнос мистер Ваньер не получил. Ко времени его прибытия он был еже мертв. Не так уж много за восемь лет. Клиент мистера Ваньера очень сильно торговался.

Исписанная картинка крепилась к рамке стальными граммофонными иголками. Две из них вывалились. Я отковырял картонку, чуть порвав ее при этом. Между ней и репродукцией был вложен конверт. Надписанный и запечатанный. Я вскрыл его. Там были две фотографии и негатив. Фотографии были одинаковые. На них был изображен высунувшийся из окна человек с раскрытым в крике ртом. Руками он упирался в стенки оконного проема. За его плечом виднелось женское лицо.

Это был худощавый темноволосый мужчина. Его лицо на фотографии получилось несколько расплывчатым, как и лицо стоящей за ним женщины. Он далеко высовывался из окна и кричал — или звал кого-то.

Я стоял и рассматривал снимок. И, насколько я мог судить, он не значил ровным счетом ничего. Но я знал: он должен что-то значить. Я просто не понимал, что именно. И я продолжал его рассматривать. И спустя некоторое время понял: здесь что-то не то. Это была мелочь, но принципиально важная. Положение рук мужчины относительно оконного проема. Руки его ни во что не упирались и ничего не касались. Они висели в воздухе.

Человек вовсе не высовывался из окна. Он падал.

Я положил все обратно в конверт, сложил картонку и сунул все это в карман. А рамку, стекло и репродукцию спрятал в шкафу под полотенцами.

Все это отняло у меня слишком много времени. У дома остановилась машина. По дорожке, ведущей к двери, послышались шаги.

Я спрятался за занавесками в сводчатом проеме.

30

Дверь открылась и тихо закрылась.

В комнате висела тишина — как дыхание человека в морозном воздухе. Потом раздался хриплый визг, переходящий в тоскливый вой.

Потом дрожащий от ярости мужской голос произнес:

— Неплохо, но и недостаточно хорошо. Попробуй еще раз.

— Господи, это Луи, — раздался женский голос, — он мертв!

— Я могу и ошибаться, — сказал мужчина, — но, мне кажется, играешь ты препаршиво.

— Господи! Алекс, он мертв! Сделай что-нибудь, ради Бога… Сделай же что-нибудь!

— Да, надо бы, — ответил хриплый напряженный голос Алекса Морни. — Надо бы превратить тебя в нечто подобное. С кровью и всем таким прочим. Надо бы, чтобы ты валялась здесь, такая же мертвая, такая же холодная и так же медленно разлагалась. Впрочем, тут и делать ничего не надо. Ты давно уже такая. Совершенно разложившаяся. Ты всего восемь месяцев замужем, а уже изменяешь мне с этим паршивым торгашом. Боже мой! О чем я только думал, когда связался с такой потаскухой, как ты?!

Последние слова он почти прокричал.

Женщина испустила еще один стон.

— Прекрати притворяться, — горько сказал Морни. — Думаешь, зачем я привез тебя сюда? Ты никого не обманешь. За тобой следили уже несколько недель. Ты была здесь прошлой ночью. А я был здесь уже днем. И увидел то, что сейчас можно видеть. Твоя помада на сигаретах, стакан, из которого ты пила. Я очень хорошо представляю, как ты сидишь на ручке этого кресла, роясь в его сальных волосах, и, в то время как он еще мурлычет от удовольствия, пускаешь ему пулю в висок. Почему?

— О, Алекс, дорогой… Не говори такие ужасные вещи…

— Ранняя Лилиан Гиш, — сказал Морни. — Очень ранняя. Пропустим сцену страданий, детка. Я прекрасно знаю, как все это делается. Ты думаешь, за каким чертом я здесь? Я для тебя больше и пальцем не пошевелю. Никогда больше, милочка, никогда, мой драгоценный ангелочек, белокурый убийца. Но я боюсь за себя, за свою репутацию, за свое дело. Протерла ли ты ручку пистолета, например?

Тишина. Потом звук удара. Женщина застонала. Ей было больно, страшно больно. Мучительный стон шел словно из глубины ее души. У нее это получилось довольно хорошо.

— Послушай, ангел мой, — прорычал Морни. — Хватит с меня дешевого лицедейства. Я прекрасный знаток всех этих бездарных приемов. Хватит. Я заставлю тебя рассказать, как было дело, — пусть мне придется таскать тебя за волосы по всему дому. Итак… ты протерла пистолет?

Внезапно она рассмеялась. Смехом неестественным, но чистым и с чудными серебряными колокольчиками в нем. Потом также внезапно прекратила смеяться. И сказала:

— Да.

— И стакан, из которого пила?

— Да. — Теперь очень спокойно и очень холодно.

— И поставила на пистолет его отпечатки?

— Да.

Он задумался.

— Может быть, их не удастся обмануть. Почти невозможно поставить отпечатки мертвого человека на оружии так, чтобы они выглядели убедительно. Тем не менее. Что ты еще протерла?

— Н-ничего. О, Алекс, пожалуйста, не будь таким жестоким!

— Прекрати. Прекрати! Покажи, как ты это сделала, где ты стояла, как держала пистолет?

Она не пошевелилась.

— Об отпечатках не беспокойся, — сказал Морни. — Я снова поставлю. Более хорошие. Значительно более хорошие.

Она медленно двинулась вперед, и через щель в занавесках я увидел ее. Она была в бледно-зеленых габардиновых брюках, коричневом жакете с вышивкой и алом тюрбане с золотой змейкой на нем. Лицо ее было залито слезами.

— Поднимай же! — рявкнул Морни. — Покажи, как ты это сделала.

Она наклонилась за кресло и выпрямилась, держа пистолет в сторону входной двери.

Морни не пошевелился и не издал ни звука. Рука блондинки затряслась, и пистолет заплясал в воздухе вверх-вниз; губы ее задрожали, и она бессильно уронила руку вниз.

— Я не могу, — задыхаясь, проговорила она. — Я должна застрелить тебя, но не могу.

Она разжала пальцы, и пистолет с глухим стуком упал на пол.

— Ты не смогла сделать этого, — хрипло сказал он. — Ты не смогла. Посмотри-ка сюда.

Он вынул из кармана носовой платок и взял им с пола пистолет. Он нажал на что-то, и тот раскрылся. Морни сунул правую руку в карман и покатал в кончиках пальцев патрон, потом сунул его в барабан, потом повторил эту процедуру еще четыре раза — и защелкнул револьвер. Он положил его на пол и выпрямился.

— Ты не смогла застрелить меня, — с издевкой сказал он, — потому что обойма была пуста. Теперь револьвер заряжен. Из него был сделан один выстрел. И на нем твои отпечатки.

Блондинка стояла очень тихо и смотрела на него измученными глазами.

— Я забыл сказать тебе, — нежно пропел он, — что я протер револьвер. Я подумал, гораздо лучше будет знать наверняка, что твои отпечатки остались на нем. Я был уверен, что они там остались, — но я хотел быть абсолютно уверенным. Ясно?