Любимая женщина Кэссиди. Медвежатник. Ночной патруль

– Я скажу тебе кое–что, – начал Хейни бесцветным от эмоционального напряжения тоном. – Последние сорок восемь часов я ни крошки не ел. Пробую, и каждый раз еда в горло не лезет.

– Попробуй закурить, – посоветовал Кэссиди и дал Хейни сигарету. Она лихорадочно затряслась у того в губах, и пришлось трижды зажигать спички, прежде чем он сумел прикурить.

– Так мне и надо, – объявил Хейни, конвульсивно затягиваясь сигаретой. – Что хотел, то и получил. Получил сполна. И еще получаю. – Он попытался улыбнуться, но физиономия вместо этого перекосилась в гримасу готового заплакать ребенка. Ему удалось взять себя в руки, и он спросил: – Можно с тобой поговорить, Джим? Можно тебе рассказать, что она со мной сделала?

Кэссиди кивнул.

– А с другой стороны, – рассуждал Хейни, – может, лучше не надо. Может быть, лучше держать язык за зубами.

– Нет, – сказал Кэссиди. – Вполне можешь со мной говорить.

– Ты уверен, Джим? В конце концов, она твоя жена. Я не имею права…

– Стой, ты меня слышишь? Говорю тебе, все в порядке. Я старался открыто сказать, что у меня с Милдред все кончено. Я говорил тебе это у Ланди и думал, все ясно.

– Так ты с ней правда порвал?

– Да, – громко провозгласил Кэссиди. – Да, да. Порвал. Развязался.

– А она знает?

– Если не знает или не хочет знать, придется отгонять ее камнями.

Хейни вытащил изо рта сигарету, посмотрел на нее и скривился.

– Не знаю, – сказал он. – Не могу понять. И это доведет меня до психушки. В первый раз в жизни со мной такая беда. У меня были женщины всяких сортов, доставляли мне всякие неприятности. Но такой – никогда. Ничего похожего.

Кэссиди тупо улыбнулся, вспоминая окурок сигары в пепельнице, смятые простыни, сброшенную на пол подушку.

– Не понимаю, чего ты ноешь. Ты ведь свое получил, правда?

– Получил? – вскричал Хейни. – Что получил? – Он широко взмахнул руками. – Получил дикую боль в желудке. Получил раны. Я тебе говорю, Джим, она меня дразнит. Доводит меня.

– Ты хочешь сказать, будто ничего еще не получил?

– Вот что я получил, – объявил Хейни, расстегнул рубашку и обнажил плечо. От плеча почти до середины груди тянулись три ярко–красные царапины от ногтей.

– Лучше смажь чем–нибудь, – пробормотал Кэссиди. – Глубокие царапины.

– Это не больно, – отмахнулся Хейни. – Вот где больно. Вот здесь. – Он попробовал указать место расположения души, гордости или другого какого–то ценного, по его мнению, внутреннего достоинства. – Говорю тебе, Джим, она разрывает меня на части. Она губит меня. Распаляет, пока не начинаю гореть, как в огне. А потом отталкивает. И смеется. Вот что больнее всего. Когда она на меня смотрит и смеется.

Кэссиди затянулся сигаретой, пожал плечами.

– Джим, скажи, что мне делать?

Кэссиди снова пожал плечами:

– Держись от нее подальше.

– Не могу. Просто не могу.

– Ну, дело твое. – Кэссиди встал со стула и пошел к двери. – Одно скажу: если ты вышибешь мне мозги, это не решит проблему.

– Джим, мне стыдно за это. Поверь и прости.

– Ладно, забудем.

Кэссиди повернулся, открыл дверь и вышел. Идя по коридору к лестнице, сказал себе, что все улажено. Но, шагая по ступенькам, чувствовал себя нехорошо. По каким–то туманным причинам он себя очень нехорошо чувствовал. Испытывал темное, навязчивое ощущение, точно видел, как на него надвигается какая–то бесформенная, злобная сила.

Он уверял себя, что это предчувствие исчезнет. Скоро он окажется с Дорис, и все будет хорошо. Все будет в полнейшем порядке, как только он окажется с Дорис.

* * *

Он легонько постучал в дверь костяшками пальцев. Ее открыла Дорис. Он вошел в комнату, заключил Дорис в объятия. Наклонился поцеловать и в тот же миг учуял в ее дыхании запах спиртного. А в следующий момент увидел на полу большой пакет, завернутый в бумагу. Прищурился, тяжело задышал. Оттолкнул Дорис. И уставился на пакет.

Она проследила за его взглядом:

– В чем дело, Джим? Что случилось?

Он указал на пакет:

– Это Шили принес?

Дорис кивнула:

– Он сказал, тебе нужна одежда.

– Я велел Шили сюда не ходить. – Он шагнул к пакету, пнул, перевернул, снова пнул, обернулся к Дорис, сердито глядя на нее.

Она медленно покачала головой:

– Что стряслось? Чего ты сердишься?

– Я велел этому седому идиоту держаться отсюда подальше.

– Но почему? Не понимаю.

Кэссиди не ответил. Повернул голову, заглянул в кухню, вошел. На столе стояла наполовину пустая бутылка и пара стаканов.

– Иди сюда! – крикнул он Дорис. – Смотри. И поймешь.

Она вошла на кухню, увидела, что он указывает на бутылку и стаканы. Указующий перст описал круг и теперь грозно показывал на нее.

– Не надолго же тебя хватило.

Она неправильно поняла. Широко открыла глаза в лихорадочной попытке оправдаться и проговорила:

– Ох, Джим, пожалуйста, не подумай ничего плохого. Мы с Шили просто выпили, вот и все.

Глаза его вспыхнули.

– Чья это была идея?

– Какая?

– Выпить, выпить. Кто открыл бутылку?

– Я. – Глаза ее были по–прежнему широко распахнуты, она еще не имела понятия, почему он злится.

– Ты, – повторил он. – Просто из вежливости? – Кэссиди протянул руку, схватил бутылку и сунул Дорис. – Когда я утром уходил, ее здесь не было. Ее принес Шили, правда?

Она кивнула.

Кэссиди поставил бутылку на стол, вышел из кухни, оказался у входной двери, взялся за ручку, распахнул дверь и собрался выйти, но почувствовал, как ее пальцы вцепились в рукав.

– Пусти!

– Джим, не надо, не надо, пожалуйста. Остановись. Шили не хотел ничего плохого. Он знает, что мне нужно, поэтому и принес бутылку.

– Ни черта он не знает, – рявкнул Кэссиди. – Только думает, будто знает. Думает, будто оказывает одолжение, таща тебя назад и толкая в грязь. Одурманивая тебя виски. Пойду сейчас взгрею его, если он не будет держаться отсюда подальше…

Дорис по–прежнему держала его за рукав. Он толкнул ее, не рассчитав силу, и она, пошатнувшись, упала на пол. И сидела на полу, потирая плечо, с дрожащими губами.

Кэссиди крепко прикусил губу. Он видел, что она не намерена плакать. Он хотел, чтобы она заплакала, издала хоть какой–нибудь звук. Хотел, чтобы она обругала его, швырнула в него чем–нибудь. Тишина в комнате была ужасающей и, казалось, усиливала в нем чувство ненависти к себе.

– Я не хотел, – тихо вымолвил он.

– Знаю, – улыбнулась она. – Все в порядке.

Он шагнул к ней, поднял с пола:

– Я очень виноват. Как я мог это сделать?

Она прислонилась к нему головой:

– По–моему, я заслужила.

– Нет, зачем ты так говоришь?

– Это правда. Ты велел мне не пить.

– Только ради тебя самой.

– Да, я знаю. Знаю. – И теперь она заплакала.

Дорис плакала тихо, почти беззвучно, но Кэссиди слышал плач, тупой бритвой медленно врезающийся ему в душу. Он чувствовал себя подвешенным над бездной безнадежности, над пропастью бесконечного разочарования. А режущая боль была напоминанием, что все бесполезно, не стоит даже стараться. Но потом Дорис сказала:

– Джим, я постараюсь. Изо всех сил.

– Обещай.

– Обещаю. Клянусь. – Она подняла голову, и он по глазам увидел, что Дорис говорит серьезно. – Клянусь, я тебя не подведу.

Он заставил себя в это поверить. Целуя ее, верил, лелеял эту веру. Боль ушла, и он ощутил нежную сладость ее присутствия.

Глава 7

На следующее утро Кэссиди прибыл в депо и увидел, что над автобусом трудится механик. Механик был из расположенной неподалеку авторемонтной мастерской и, должно быть, получал почасовую оплату. Кэссиди какое–то время понаблюдал за механиком, а потом велел ему отойти.

Дело было в карбюраторе. Механик только осложнил и ухудшил проблему, теперь она стала серьезной. Кэссиди сыпал проклятиями и потел почти сорок минут, а когда перешел к заключительной подгонке, увидел приближающегося вместе с механиком инспектора и приготовился к спору.