Арена. Политический детектив. Выпуск 3 (сборник)

Землянухин сидел в боевой рубке и приканчивал вторую селедку, заедая ее ржаной краюхой. Он хотел было спуститься за чайником, который грелся на электрокамбузе, как вдруг услышал глухое фырканье мотора. Насторожился. Выглянул из рубочного люка и подвинул поближе винтовку.

Маленький катер ткнулся в лодочный корпус, и один из пассажиров — высокий, в офицерской шинели — зычно крикнул:

— Вахта! Прими концы!

Землянухин вылез из люка по грудь, выпростал винтовку, клацнул затвором.

— Стой! Кто идет?

— Ага, есть живая душа! — обрадовался офицер. — А ну, помоги вылезти!

— Кто идет, спрашиваю? — рассердился матрос на слишком уверенного в себе незнакомца.

— Я новый командир «Ерша». Капитан второго ранга Грессер, — громко представился офицер. — Со мной вновь назначенные механик, боцман и юнга. Кто старший на борту?

— Я старший… Матрос первой статьи Землянухин.

— Землянухин, ты? — радостно удивился кавторанг. — Не узнал меня, что ли?

— Узнал, как не узнать… — протянул матрос.

— «Тигрицу» нашу помнишь?

— Все помню, ваше высок… тьфу! господин кавторанг. Ничего не забыл.

— Так прими концы! — властно потребовал Грессер.

— Часовой есть лицо неприкосновенное, — важно напомнил Землянухин. — Все начальство в екипаже. Туда и езжайте.

— О ч-черт! Какое к лешему начальство, если я командир. Вот мое предписание.

— Не могу знать. Председатель судкома меня ставил. Председатель и снимет. Бумажку ему покажьте.

— Друг мой, не придуряйся ватником! — начал злиться кавторанг. — Председатель судкома боцманмат Митрофанов наложил свою резолюцию.

— У вас резолюция, а у меня революция! — парировал Землянухин, уличив про себя командира в неточности: не Митрофанов — Митрохин. — Стой! — осадил он кавторанга, решившего взять скат лодочного борта приступом. — Стой! Стрелять буду!

Но первым выстрелил Грессер. Пуля цвенькнула над ухом, и Землянухин нырнул вниз, захлопнув крышку люка.

Пуля вторая и третья отрикошетили от стальной горловины. Кавторанг еще не мог поверить, что блестящая комбинация «белая ладья берет красного ферзя» рухнула оттого, что некая пешка сделала непредусмотренный ход и навсегда ускользнула из-под удара.

По обе стороны рубки «Ерша» зажглись краснозеленые ходовые огни — сигнал бедствия. Их включил Землянухин, призывая к себе на помощь.

Грессер, Чумыш, Вадим, Павлов столпились вокруг задраенного люка. Час назад они точно так же стояли перед дубовой крышкой лаза в надежде на выход. В надежде на вход им было отказано — входной люк незыблемо перекрывал массивный литой кругляк из красной меди.

Щека Грессера задергалась вдруг быстро-быстро, он издал странный горловой звук и принялся яростно колотить рукоятью нагана крышку рубочного люка.

— Открой, сволочь, открой! — рыдал он, отбиваясь от рук Чумыша и Павлова, пытавшихся оттащить его прочь от рубки. С помощью Вадима им наконец удалось это сделать. Грессер все же вырвался, сумев при этом не расстаться с оружием. Он отскочил к носовой пушке, ударился спиной о казенник, и этот удар привел его в чувство. Он вскинул наган, тщательно прицелился и расстрелял сначала левый — красный фонарь, затем — правый, зеленый. Брызнули осколки стекол, ходовые огни погасли.

Кавторанг перекрестил лицо, сунул теплый ствол в рот и нажал спуск.

— Папа! — заорал Вадим.

Курок сухо щелкнул. Как чемоданный замок.

Осечка?

Грессер быстро осмотрел барабан. Он был пуст. Кавторанг швырнул револьвер в воду и, обессилев, упал грудью на пушечный ствол. Вадим подбежал, обнял, прижался к плечу.

Мимо них скользили по Неве почти бесшумно силуэты эсминцев-«новиков». Жидкий дым из частокола их труб ненастно стлался по воде. Эсминцы шли к «Авроре», словно два, припозднившихся телохранителя.

— «Самсон» и «Забияка», — совиным оком прочел надписи на бортах Чумыш. — Из Гельсингфорса притопали… Видать, будет дело.

Борт «Авроры»

За ужином лейтенант Эриксон, наш добрый милый Эрик, высокий, сутуловатый, с серыми, чуть навыкате глазами, привыкшими разглядывать море скорее на штурманской карте, чем в прорези боевой рубки, объявил: «Господа офицеры, я прошу всех ночевать сегодня на корабле. В городе неспокойно, а мы отвечаем за крейсер».

После чая мы все остались в салоне: одни читали, другие играли в трик-трак. Я присел в кресло у полупортика правого борта с томиком Бунина. Вдруг через салон, никого не спросясь и не сняв бескозырки, прошел в каюту командира невысокий матрос. Он пробыл у Эриксона довольно долго, вышли они вместе, вид у обоих был несколько обескураженный. Свой разговор они продолжали на ходу: «Если вы отказываетесь вести «Аврору», — смущенно спрашивал матрос — предсудкома Белышев, — может, кто из офицеров рискнет?» Эрик, кажется, взял себя в руки и ответил твердо: «Никто из офицеров этого сделать не сумеет».

Еще не зная, куда и зачем надо вести «Аврору», я мысленно с ним согласился. Большинству наших офицеров едва перевалило за двадцать. Эрику стукнуло двадцать семь. Его командирство началось у стенки завода, и он сам крейсер еще никогда не водил.

Белышев вернулся в салон с двумя матросами при винтовках. «Для вашей же пользы, — ответил он на немой вопрос командира, — не поручусь за команду, если она узнает, что вы отказались».

О боже, как это унизительно — бояться собственных же матросов! Я тайно носил револьвер, рассчитывая дорого продать свою жизнь, если и на «Авроре» повторится то, что было в Кронштадте. Едва часовые встали у дверей салона, я с ужасом вспомнил, что револьвер остался в каюте. Горько попеняв себе за беспечность, я тут же задался вопросом, весьма небезразличным для моей чести: а посмею ли я пойти и принести оружие? Заодно откроется, что означают эти часовые — охрану или арест? Я не спеша встал и подошел к дверям. Взгляды всего салона устремились в мою сторону. Часовой опирался на винтовку и безразлично смотрел поверх наших голов. Я сказал, что иду в каюту за книгой. Как ни пытался я владеть голосом, все же фраза прозвучала заискивающе. Матрос не удостоил меня ответом. Вспыхнув от унижения, я двинулся дальше. Второй охранник стоял в коридоре. Он подтягивал ремень винтовки. Увидев меня, вытянулся и пропустил.

В каюте я засунул револьвер под брючный пояс, а затем вернулся в салон вместе с инженер-механиком, который бесстрастно объявил, что машины готовы к работе. На Эриксона жалко было смотреть. Он то уходил в свою каюту, то возвращался, мрачно бормотал что-то, разводил руками, будто спорил сам с собой. Право, его можно было понять. Приказ о походе он получил не от штаба флота и даже не от Центробалта, а от группы каких-то заговорщиков, находящихся фактически вне закона. Подчинись он им сейчас, завтра, быть может, ему отвечать головой по законам военного времени за самовольный поход. Он был добрым малым, наш милый Эрик, исправным службистом, хорошим штурманом— не боЛее того. Ему еще никогда не приходилось решать столь ужасной дилеммы. Он сгорбился так, что руки повисли вровень с коленями. Я нечаянно поймал его взгляд и вдруг, понял: он смертельно не хочет быть сейчас командиром, он с радостью переложит это тяжкое бремя на любого, кто вызвался бы сам. Сам!

Я ощутил за поясом тяжелую сталь оружия и голос провидения шепнул мне: «Вот твой час! Вот твой шанс!..» В следующий миг я знал все, что мне предстоит сделать. Надо вынуть револьвер и подойти к командирскому столу. Надо громко и четко сказать, обращаясь к Эриксону и ко всему салону: «Господин Лейтенант! Я объявляю вас низложенным! Господа офицеры, с этой минуты я беру на себя всю полноту власти на судне и всю меру ответственности за нее. Прошу исполнять мои приказания! Мы немедленно уходим в Гельсингфорс!»

Я расстегнул нижнюю пуговицу кителя и нащупал рукоять револьвера. Но тут дверь в салон распахнулась, и Белышев с мичманом Соколовым быстро прошли в каюту командира.

Я опоздал! Промедлил всего лишь несколько мгновений… Чего они стоили мне — судьбы или жизни?! Я едва не разрыдался в плечо соседа.