Дело о кониуме

— Тогда моему расследованию труба. Только вот теперь мне уж никак не хочется отступать, — зло подмигнул Ершов.

— И я пока на тебя еще поработаю. Интересно, хе-хе, — хихикнул Иерихон, засунул в рот кусок шоколада и направился к выходу.

В дверях Ершов притормозил его:

— Кстати, Иерихон, кто мог узнать, что мы мэром заинтересовались?

— А что?

— Того человека, который ко мне обратился, вчера пу-гали, — вздохнул Ершов и рассказал о ночном звонке: — Я в, чера беседовал с двумя старыми чекистами, приятелями моего отца, но эти — могила, сукой быть, не продадут, и в библиотеке институтской материалы искал.

— В библиотеке вряд ли, а чекистов бы еще порасспросить, пощупать…

Иерихон чмокнул, подмигнул, открыл дверь на лестничную клетку, бросил «пока» и, ринувшись вниз, чуть не сбил с ног вяло бредущую Галину.

Ершов провел ее на кухню, усадил на место Иерихона, еще раз расспросил о ночном звонке, но ничего нового не уяснил.

— Понимаешь, Галинка, то, о чем ты рассказала мне позавчера — пока туманная версия, фантазия. Я-то верю тебе, но чтоб из этого что-то вышло, чтоб прояснить, доказать — треба копать. Давай, поподробней вспомни тот вечер, когда отравили Женю. Начни издалека, чего вы в тот день к мэру потащились? Звал вас кто или как?

— У Инки же юбилей, я позвонила поздравить, а она мне намекнула, что в связи с трауром они в гости никого не зовут, но тем, кто приедет, будут рады.

— Так из гостей только вы были?

— Да нет.

— Вспоминай, вспоминай.

— Мы приехали часов в семь, Инка была с Володькой, ее мамаша, Пивняковы — это ребята-политологи, Бубукер с женой, тот, который сын, еще Темкин, Наймак, Скачков — эти все с Володькой при бизнесе работают, позже Душман подъехал, теперь мы так Симонова зовем, с тех пор, как он при милиции стал служить. Шло все очень мило, много ели, говорили, смеялись. Приехал Гаврик, мы рожи серьезные состроили, потупились, выразили ему соболезнование, тогда-то он про смерть отца рассказал. А Женя, бедный мой, стал о кониуме болтать. Все заскучали, а тут еще мэрша на Володьку наорала… Грустно стало, мы сели пить кофе, они удивительно вкусный варят кофе по-турецки и с кардамоном.

— Как разъехались, в какой последовательности?

— Не помню. Женя, ты знаешь, скандалов не выносил. Если бы он мог, он и кофе-то бы не пил. Как только они ругаться начали, Женька сразу засуетился. Они и орать-то уже перестали, но он уже насупился. Мэрша ему даже какую-то антикварную башенку показывала. Его же хлебом не корми, дай что-нибудь старинное в руках подержать. Но тогда даже это не подействовало, он уже не отмяк, и мы быстро уехали. А в дороге… Не хочу вспоминать…

— Ладно, мы с тобой должны будем вместе на дачу к Инке съездить, — инструктировал Галину Ершов. — Пока живи, как жила, но телефон не включай. После поездки скажу, что делать дальше.

Следующие полтора дня Ершов провел практически бесплодно. Единственным успехом можно было считать лишь то, что на вечер воскресенья удалось назначить встречу с Зурабом Гаваришвили, душой компании золотого общества, а на утро понедельника — с мадам Повареновой, «первой статс-дамой императорского двора».

Днем в субботу Ершов с Галиной отправился на новую дачу Гавриловых. Уже минут через двадцать они свернули с автострады, а еще минут через пять оказались перед полосатым шлагбаумом у похожей на аквариум служебной будки. Юноша в штатском, но с пузырящейся на заднице кобурой, сверил номера машины, личные документы с имеющимися у него записями, фыркнул в щетинистые усы и, словно нехотя, поднял перекладину.

Два десятка вилл, обнесенных сплошной оградой из стальных прутьев, в живописном беспорядке раскинулись среди парков, садов и рощ, подступающих прямо к асфальту трассы. Ворота, ведущие на участок мэра, оказались запертыми. Но Галина прошла через расположенную метрах в десяти от ворот калитку и отворила створы Изнутри.

— У них двор все время открыт? — поинтересовался выбравшийся из машины и лениво потягивающийся Ершов.

— На ночь калитку запирают, с понедельника по пят-ницу днем дежурит привратник, а в пятницу, как кто приедет, его отпускают. Тут сигнализация должна быть, даже есть, но ее отключили.

— Почему?

— Километрах в четырех расположен обычный поселок, ты же знаешь люмпенизированность нашего населения. Если кому нехорошо, то он считает, что и другому должно быть плохо, все должны быть нищими. И вот шпана, эти несовершеннолетние прыщавые бандиты, несмотря на охрану, пробираются сюда, хулиганят, ломают электронику, вызывают хозяев в три часа ночи и ругают их матом. На участки они не часто заглядывают, там, если попадутся, то их наказать можно, а на улице они просто зверствуют, ведь знаешь, какие законы у нас несовершенные; если кого на улице и схватят, даже арестовать его нельзя. Вроде, и зона здесь запретная, а закона такого нет. Их бы сечь надо.

— Погоди, — переспросил Ершов. — Значит, в доме не знают, что мы приехали?

— Уже знают. Металлофон отключен, а сирена ворот работает. Как только я открыла створку, она загудела… А вон, гляди, уже Инка идет.

— Блестяще, это важно, — сказал, щелкая воротным запором, Ершов. — Это уже кое-что…

Инна встречала их в невообразимо цветастом халатике, лишь чуть-чуть прикрывающем попу, и в шлепающих по пяткам голубых вьетнамках.

— Ребята, пойдемте, сейчас с родственниками моими почеломкаетесь, сжуем легкий ланч, потом мы с Ершом поработаем, а уж затем, как папа подъедет, и пообедаем как следует.

У дверей дома стоял в плавках муж Инны — Владимир. Золотоволосый голубоглазый атлет, он презрительно щурился на солнце, прибывших приветствовал крайне небрежно, высокомерно.

Проходя подлинному коридору, Ершов шепнул Галине:

— А ведь когда-то был одним из лучших моих студентов, интересующийся мальчик. Сейчас-то что с Вовкой стало, давно его так разнесло?

— Уж года полтора он сноба из себя корчит.

В столовой гостей ждала хозяйка дома, мать Инны, жена мэра Фаина Николаевна Гаврилова. Встречала она их подчеркнуто радушно. Ершов был старым ценителем прекрасного пола, двух-трех секунд ему хватило на то, чтобы понять, как вести себя с хозяйкой. Мать и дочь очень походили друг на друга, почти одного роста, одних черт лица, со схожими походками и фигурами. В то же время они резко отличались. Если голубоглазая светловолосая дочь вся была наполнена мягкостью, беззаботностью, ленивой беспечностью, то в кареглазой, жгуче темной матери сквозила мощь, темперамент, неуемная женская сила. Ершов моментально прикинулся не понимающим ситуацию.

— Инна, — обратился он, — пока ваши родители еще не подошли, познакомьте меня с вашей подругой, в жизни не встречал такой красавицы.

Галина пыталась что-то промямлить, но Инна поняла Ершова с листа, она указала рукой на мать:

— Это подруга моего детства — Фаня, а это мой бывший доцент Ершов Сережа.

— А ныне вольный художник.

— И отец русской филологии, — хмыкнул вошедший в комнату Владимир.

— Не всем же быть особами, лично приближенными к императору, — отпарировал Ершов.

А Фаина Николаевна уже благоухала, словно полуторагектарный розарий.

За ланчем больше ели, а не болтали. Жевали сыр, ветчину, глотали запеченные в сметане грибы, набивали утробу столь приятной в нашем северном краю майской клубникой.

Когда Ершов с Инной уединились в ее кабинете, она выложила рукописи на стол и, улыбаясь, сказала:

— Я всегда знала, что ты талант, Ерш, но ты… Зачем тебе соавтор? Осталась лишь чисто редакторская правка, чепуха одна.

— Милая, а ты слыхала, что Бога не следует поминать всуе, — спросил повеселевший Ершов.

— О чем ты?

— О том, что мы все разные, что для одного чепуха, для другого мука. Если ты доведешь тексты, а тем паче их пристроишь, я буду счастлив увидеть их под нашими именами. Ибо то, что я уже сделал, для меня — наслаждение, но все последующее — пытка.

Инна с любопытством посмотрела на Ершова.