Возвращение из мрака

– О нас с тобой, о Вишенке. Мне словно голос был. Ворохнулась чуть-чуть, не отстраняясь.

– Какой еще голос?

– Мы все правильно делаем, скоро наши мучения кончатся.

Лежала некоторое время молча, вдумываясь в мои слова, совершенно, конечно, бессмысленные, потом вдруг повернулась на бок, прижалась грудью, обняла за шею. Любовное объятие ни с чем не спутаешь, это было оно.

– Володечка, ты хоть можешь понять, что происходит?

– Да, могу.

– И что же?

– Старая жизнь ушла и больше не вернется. Не о чем жалеть. Это был всего лишь скверный сон. Ты разве не чувствуешь?

Не ответила, лишь крепче прижалась…

Дом неизвестной Глафиры, куда перебрались наутро, ничем не отличался от других домов в Малых Юрках: крепкий, пятистенный сруб с большой горницей и маленькой запечной комнатушкой, с подсобными помещениями, с пристройками, с подвалом и с огородом соток в двадцать, огороженным покосившимся, в некоторых местах поваленным плетнем. Мебель тоже кое-какая была – старый, высокий платяной шкаф, две кровати, стол, несколько стульев и табуреток. На кухоньке полно посуды и другой домашней утвари. Дарья Степановна показала, где что находится, и ушла к себе, а мы сразу растопили печку, чтобы выгнать сырость из углов, и почти весь день обустраивались. Ближе к вечеру, когда солнце спустилось к реке, отправились на прогулку. Весь день простоял теплый, как летний, но мы на всякий случай пододели под куртки свитера. Сперва прошли по центральной улице к магазину, обыкновенному бревенчатому дому с вывеской. Никого из местных жителей не встретили, и за стенами домов, мимо которых проходили, было подозрительно тихо. Это нас немного озадачивало. Зато у магазина наткнулись на дедушку Филимона, который сидел на завалинке с бутылкой пива в руке. Мы с ним уже привычно обменялись рукопожатием. Рука в него была твердая и сухая.

– Пивко свежее, – сообщил он. – Токо вчерась три ящика завезли. Советую купить.

– Дедушка, – спросил я, – почему людей никого не видать? И вообще никакой живности. Ни собак, ни кур по дворам. Куда все подевались?

Прежде чем ответить, старик опасливо оглянулся по сторонам.

– Население заметно сократилось, – сказал, как о чем-то само собой разумеющемся. – Это ты, Володимир, верно подметил. Однако нельзя сказать, чтобы совсем исчезли. Прячутся.

– Почему?

– Так не знают, кто вы такие. Вдруг инспекция либо землицу скупать приехали. Народец нынче напуганный. Ничего, попривыкнут, обнаружатся. Еще устанешь отбиваться. Ты, Володя, не думай про это, лучше пива купи.

Зашли в магазин, где за прилавком стояла молодая продавщица с милым скуластым лицом и круглыми, как у ягненка, глазами. Полки заставлены, как по всей России, импортной дрянью: нарядные консервные банки, склянки, бутылки, собачий и кошачий корм, парфюмерия, ящики с прокладками, россыпи жвачки, горы подгнивших бананов, то есть товар на любой, самый взыскательный вкус, но в Малых Юрках все это смотрелось как-то неоприходованно.

– Молочка бы, – сказал я. – Или творожку?

Продавщица заторможенно повела на нас глазами.

– Чего?

– Я имею в виду, чего-нибудь свеженького покушать.

– Зинка, дай им пива три бутылки. Того самого, – окликнул от двери дедушка Филимон. Продавщица прибодрялась, просветлела ликом. Нырнула под прилавок и поставила перед нами три зеленых бутылки без всякой наклейки. Светлана дернула меня за рукав, но я уперся:

– И почем оно?

Внезапно девчушка залилась краской от скул до бровей.

– Как приезжим, в подарок от фирмы, – пролепетала едва слышно.

– Спасибо, – поблагодарил я – и поклал бутылки в пластиковый пакет. На улице дедушка предупредил:

– Сразу не пейте, полегоньку… С непривычки может вдарить. И это… Далеко не заплывайте. Кама – речушка коварная, с омутами.

Купаться мы вовсе не собирались, и в голове не было, но когда спустились душистым лугом к реке, оба почувствовали неодолимое желание войти в спокойные ласковые воды. Дед знал, что говорил. Это было как наваждение. Такой красоты и покоя я в жизни не видал. Описать словами невозможно, есть вещи, которые не имеют словесного выражения. Можно сказать: река, закат, голубое марево, зеленая трава, белоснежный песок, блики солнца в изумрудных каплях, спрыгивающих с ладоней, – можно, если есть талант, оживить картину метафорой, впечатляющим сравнением, импрессионистской краской, но кто из смертных способен передать ощущение неземного тепла, растекающегося по жилам наподобие, наподобие… то-то и оно… Не сговариваясь, мы торопливо скинули одежды на песок и, голые, бесстыдные, улыбаясь друг другу, держась за руки, шагнули в призрачную гладь. Река обняла и понесла нас по течению, словно бестелесных. Мы смеялись. Ложились на спину и тянулись губами к облакам. Кувыркались, ныряли, разбивали ладонями водяные зеркала. Никаких омутов не было в помине, только будто волшебные струи вытягивали из пор столетнюю грязь. Наконец, выбились из сил и погребли к берегу, пофыркивая и сопя, чувствуя себя не людьми, а какими-то первобытными водными существами… вышли на берег чуть ли не за километр от того места, где оставили одежду, и бегом устремились обратно. Почему-то мы оба знали, что надо спешить… Солнце уже завалилось синим боком за дальний лес, по небу протянулись серебряные широкие полосы… Когда оделись, я откупорил две зеленых бутылки. На вкус пиво ничем не отличалось от «Клинского» и «Трех медведей», но слегка горчило. Светины глаза восторженно светились, и этот свет отражался в моей душе.

– Ты прав, Володечка.

– Конечно. А в чем?

– Нам уже никогда не вернуться в Москву.

Не помню, чтобы я говорил что-нибудь подобное, но согласно кивнул.

– Если вернемся, то не в ту, из которой сбежали.

– Но мы же не умерли, нет?

– С чего ты взяла? Только жить начинаем.

Еще издали, подходя к дому, увидели сидящего на крылечке молодого мужчину. На голове у него была соломенная шляпа, из-под которой спускались на плечи светлые локоны.

– Ой! – задохнулась Света.

– Вот тебе и «ой», – сказал я. – Он же обещал, а ты не верила.

Конечно, это был Вишенка. Он был мало похож на четырнадцатилетнего мальчика, с которым расстались, но мы со Светой сразу узнали его, не зрением, а сердцем. Он очень похорошел и возмужал не по годам. Ему можно было дать и восемнадцать, и тридцать лет. Однако что-то в нем настораживало. Возможно, странный оптический эффект создавали лучи почти закатившегося солнца, но что-то в его облике оставляло ощущение призрачности, воздушной легкости, хотя он был, безусловно, не менее реален, чем мы со Светланой. Наверное, естественным для нас движением было бы броситься к нему, обнять, прижать к груди, расцеловать, но мы этого не сделали. Словно наткнувшись на незримую стену, остановились и лишь пялились на него, глупо улыбаясь. Его это не удивило. Забавным, прежним, детским жестом он потрогал кончик носа.

– Папочка и мамочка, – произнес лукаво, – как же я рад вас видеть… Похоже, вы неплохо тут устроились?

От его голоса по моему позвоночнику прошел ток. Он говорил так, точно мы расстались пять минут назад. Света первая пришла в себя и строго спросила:

– Вишенка, может быть объяснишь, что все это значит?

– Что именно, мама?

– Ну… Почему ты тут сидишь? И что мы все здесь делаем?

Мысленно я одобрил ее вопрос, меня это тоже интересовало больше всего.

– Не понимаю, – он слегка переменил позу – почудилось, крыльцо съехало набок и сразу вернулось на место. – Что тебя не устраивает?

– Все, – сказала Света. – В первую очередь то, как ты разговариваешь. Как с какими-то недоумками.

– Мамочка, что с тобой? – засмеялся Вишенка, но не совсем искренне, и сам это, видно, почувствовал. – Ладно, давайте начистоту. Нам не оставили выбора, ни вам, ни мне. Или сидеть в дерьме, или выбираться. С этим вы, надеюсь, согласны?

– Может быть, нам нравилось сидеть в дерьме, – упорствовала Света. – Может, мы привыкли. Какое ты имеешь право решать за нас?