Можете на меня положиться

– Вас, – обратился он ко мне, – я больше не задерживаю. Спасибо за помощь.

Я пожал плечами и пошел к выходу.

– Не обижайся! – крикнул он вслед. – Если что узнаешь – звони!

Только выйдя на улицу, я понял, что не обижаюсь.

8

У каждого своя работа – вот что подумал я. И между прочим, пора мне вспомнить о своей. Часы показывали без десяти минут три, я прикинул, что вполне могу застать кого-нибудь на месте, и пошел не к машине, а в противоположную сторону, через двор. Дорогой, которой ходил тысячи раз.

Все тут поменялось. И двор-то теперь двором, если по-честному, не назовешь. Так, пространство между домами. Во всей округе остались стоять два-три пятиэтажных дома довоенной постройки, да еще пара маленьких, имеющих, как сейчас выяснилось, важное историческое значение. Все остальные сломали, а вместе с ними сломали гаражи, сараи, сарайчики и голубятни. Голуби летают теперь над крышей кригеровского небоскреба, и никто их не гоняет, у нынешних мальчишек нет этого в заводе. Впрочем, спутником их тоже уже не удивишь.

А все-таки я узнавал места своего детства. Как угадываешь знакомого актера под гримом новой роли. Вот здесь стоял мой дом, а здесь был забор, он отделял двор от школы. Школа была видна из нашего окна, но идти к ней приходилось в обход, огибая целых два квартала. Это потом здесь догадались сделать калитку, а до этого мальчишки перекидывали на ту сторону портфели и лезли напрямик. Однажды уговорили и меня, взяли на “слабо”. Ходил я тогда то ли в первый класс, то ли во' второй. Зимой было дело. Я, как все, перекинул портфель и даже мешочек со сменной обувью, но замешкался и полез последним. Летом я, может, и справился бы. А тут край забора обледенел, пальто проклятое мешает, шарф лезет в рот, шапка на глаза. Сорвался я, а варежки на заборе остались. Ну уж без варежек мне точно не забраться! Мальчишки все убежали вперед, во дворе в такую рань никого нет, а идти в обход – боязно портфель с мешком бросить: так-то они вон в щель видны. Темно, холодно, руки мерзнут, и слышно, как в школе звонок звенит... Сел я в снег и заплакал.

Открывая тугую школьную дверь, я подумал: а сейчас, двадцать лет спустя, могу я найти выход из того положения? Пожалуй, нет. Ситуация из категории безвыходных. Жаль, не помню, чем дело все-таки кончилось.

Директорский кабинет был закрыт.

– В учительской поищите, на третьем этаже, – посоветовала мне женщина в синем халате, вероятно, завхоз. И, равнодушно отвернувшись, побрела по пустынному коридору, гремя ключами.

Странное ощущение: все здесь знакомо, а меня принимают за постороннего. Будто я слетал ненадолго в соседнюю галактику и вот, вернувшись, не нахожу ни одного родного лица. В сущности, это не такое уж нелепое сравнение.

Если память мне не изменила, учительская должна быть рядом с кабинетом истории. Кригер входил со звонком, небрежно кидал журнал на стол и оглядывал нас отсутствующим взглядом. Он никогда не ждал, пока в классе наступит тишина, не смотрел пристально на расшумевшегося ученика, не стучал указкой. Он просто начинал говорить. Потом как-то он объяснил мне, что не считал себя вправе заставлять слушать, если неинтересно. Это было правдой и позой одновременно. Кригер знал, что неинтересно не будет, что класс будет сидеть, замерев, как один человек.

Эрнст Теодорович был хорошим учителем.

Рассказывая, он бегал по комнате, ероша свою густую тогда шевелюру, так что после урока с объяснением нового материала у него бывал вполне безумный вид.

– В 1147 году Юрий Долгорукий назначил свидание своему другу и союзнику князю, новгород-северскому Святославу Ольговичу, – слышу я его не дребезжащий еще тенорок. – Он послал сказать ему: “Приди ко мне, брате, в Москову”. Святослав ждать себя не заставил, и на следующий день по его приезде хозяин устроил гостю, как сообщает летописец, “обед силен” и было многое питие и естие князю и приехавшей с ним “мале дружине”. Надо сказать, что предки наши любили и умели вкусно покушать. Собственно, это считалось по тем временам одним из основных развлечений. И уж если обед удостоился внимания летописца, это было что-то грандиозное! Быть может, благодаря этому пиру и попала в летопись встреча князей. А мы с вами, милые мои, получили первое в истории известие о Москве...

Человек пятнадцать из его учеников стали историками. Как, черт побери, мог у него на антресоли оказаться пистолет какого-то ограбленного генерала?!

Я открыл дверь в учительскую. Две женщины, пожилая и молодая, разговаривали, стоя у окна. Обе замолчали и вопросительно повернулись в мою сторону.

– Мне бы директора... Или завуча.

– Я директор, – ответила молодая, – а это завуч. Кто вам больше нужен?

– Директора – сказал я сразу.

– Тогда спускайтесь на первый этаж, к канцелярии. Я сейчас приду.

Через минуту директор спустилась, и мы зашли в кабинет, при одной мысли о котором меня, бывало, бросало в дрожь. Сейчас он показался маленьким и мрачноватым.

– Слушаю вас.

Я показал свое удостоверение.

– О! – сказала она. – Ну что ж, я ваша читательница. Воропаева Светлана Николаевна. Зачем пожаловали?

У директора было лицо актрисы. Очень красивое лицо, я таких давно не встречал. Лиц, конечно. Директоров школ таких я не встречал никогда. Ее портили только классическая учительская прическа с высоким начесом да этот ставший когда-то чуть ли не униформой их сословия костюм: юбка с жакеткой, из-под которой вылезают какие-то кружева. На вид я бы ей дал лет тридцать пять, не больше.

Про Кригера она, конечно, знала. Работать ей с ним не пришлось: он ушел на пенсию год назад, как раз, когда она пришла. Но знакома: Эрнст Теодорович частенько в школу захаживал, а в эпидемию гриппа даже заменял на общественных началах заболевшего историка. Многие учителя и ребята из старших классов собираются прийти на похороны.

Я показал ей копию письма:

– О ком тут речь, можете сказать? Она прочитала и задумалась, неожиданно по-девчачьи наморщив нос:

– Значит, так. Сын вполне интеллигентных родителей, весьма одаренный молодой человек. Ходил к Кригеру, из, бывших его учеников, да? Пожалуй... Латынин Саша подойдет, это десятый “А”. Начните с него, а если нет, подумаем еще. Только я его что-то сегодня не видела.

Светлана Николаевна повернулась к селектору на тумбочке рядом со столом и вдруг весело мне подмигнула:

– Вот, прогресс даже до нас добрался. Сейчас выясним.

Она нажала кнопку:

– Марина Борисовна, вы тут еще?

– Тут, куда я денусь, – голос был невнятный, в динамике хрипело и визжало. Видно, прогресс добрался до школы в полном изнеможении.

– Вы ребят хоть отпустите, им пообедать надо.

– Да уж гнала, не идут.

– Марина Борисовна, скажите, Латынин был сегодня?

– Нет, и вчера тоже не был. А что с ним?

– Это я у вас хотела спросить. Может, заболел? Вы домой ему не звонили?

– Нет, вот доделаем, позвоню.

– Позвоните обязательно. А сейчас попросите кого-нибудь из ребят принести мне из учительской журнал десятого “А”. Чем быстрее, тем лучше.

Селектор что-то крякнул в ответ и замолк.

– Это классный руководитель Латынина, Марина Борисовна Коровина. Они там газету делают к последнему звонку. Если хотите, можете с ней поговорить. Она англичанка.

– В каком смысле?

– В смысле преподает английский язык.

– Да? А вы кто?

– Я? – удивилась она и рассмеялась: – Я – химичка!

В дверь тихонько постучали.

– Входите! – сказала Светлана Николаевна, и в кабинет не вошла, а скользнула маленькая стройная фигурка, бесшумно положила журнал на стол и так же невесомо выскользнула. Я успел заметить только, что у девушки восточный тип лица.

– Спасибо, Дина, – сказала ей вдогонку Воропаева. Раскрыли журнал.

– Латынин... Латынин... Вот! – Ухоженный ноготь директора остановился. – Адрес, телефон – все есть, пожалуйста. Виктор Васильевич – это отец, артист Росконцерта. А вот Елена Сергеевна – это не мать, это мачеха. Мать у него то ли умерла, то ли уехала куда-то, знаю только, что мальчик про это говорить не любит.