Особо опасны

Эстебан закрыл входную дверь.

Теперь адвокату стало страшно. Он бросил взгляд на нож на разделочной доске, но решил не рисковать.

— Вы кто? — спросил он у Ладо. — Чего вам от меня надо?

— Нас попросил к тебе заглянуть Роберто Родригез, — ответил Ладо.

Адвокат побелел от ужаса. Он весь затрясся от страха, и Эстебан впервые в своей жизни понял, что у него есть власть. Могущество. Что он твердо стоит на американской земле.

— Вам нужны деньги? — дрожащим голосом заблеял адвокат. — Я дам вам денег сколько хотите…

— Да Роберто тебя всего целиком может купить на мелочь из своих карманов, — хмыкнул Ладо. — Но зачем ему деньги, когда он торчит в тюряге?

— Мы можем подать жалобу… — начал было говорить адвокат.

Ладо молча прострелил ему обе ноги, и адвокат рухнул на пол. Сжавшись в комок, он застонал.

— Доставай пушку, — велел Ладо Эстебану.

Парнишка вытащил пистолет из кармана.

— Пристрели его.

Эстебан медлил.

— Никогда, — строго сказал Ладо, — никогда не вытаскивай пистолет, если не собираешься пускать его в дело. Давай прикончи его. Можешь башку продырявить, можешь грудь. Как хочешь.

Услышав эти слова, адвокат принялся молить о пощаде. Он попытался встать, но из-за простреленных ног не мог. Тогда он, опершись на локти, пополз к кухне. За ним тянулся кровавый след. Мама бы возмутилась, если бы ей пришлось оттирать такое пятно, подумал Эстебан.

— Стреляй же, — подгонял его Ладо.

Теперь Эстебан уже не чувствовал себя таким могущественным и всесильным.

Его мутило.

— Если не прикончишь его, станешь свидетелем, — добавил Ладо. — А я свидетелей не оставляю.

Эстебан нажал на курок.

Первая пуля попала адвокату в плечо, от чего он рухнул обратно на пол. Подойдя поближе, Эстебан, чтобы не промазать еще раз, дважды выстрелил ему в голову.

Когда они вышли из дома, его вывернуло прямо на вымощенную камнем дорожку.

Позже тем же вечером он лежал, прижавшись лицом к животу Лурдес, и горько плакал.

— Я сделал это ради тебя, m'ijo, — прошептал он. — Я сделал это ради тебя, сынок.

Однажды на Рождество О обнаружила под елочкой подарок… Сиськи.

Она надеялась на велосипед.

Тогда у нее был один из Продуктивных Периодов (весьма редких, надо сказать), когда она обзавелась настоящей работой — в магазине «Квиксильвер» на Форест-авеню — и ей необходимо было какое-нибудь экологически безопасное средство передвижения, чтобы добираться до этой самой работы.

И вот, спустившись утром в гостиную (ну ладно, в половине двенадцатого, но все равно, это же чертовски рано), она, здоровая дылда девятнадцати лет, бросилась как малое дитя к елке, и что же? Вместо блестящего новенького велика там лежал блестящий новенький конверт. Паку, скрестив ноги, сидела на полу (это случилось во время ее «буддистской» фазы), а отчим номер три (Бен как-то сказал, что О, похоже, как раз проходит ранние ступени курса «двенадцати отчимов», по аналогии с «двенадцатью шагами» у анонимных алкоголиков) сидел, развалившись в кресле и лыбился, словно похотливый кретин, коим он и являлся, пребывая в блаженном неведении о том, что ему в затылок уже дышит отчим номер четыре.

Открыв конверт, О обнаружила подарочный сертификат в центр пластической хирургии на «одно бесплатное увеличение груди».

— Они ведь имели в виду два увеличения груди, верно? — уточнила она у Паку.

— Конечно, дорогая.

— Потому что иначе я буду выглядеть как-то так, — сказала она и опустила одно плечо, с ужасом отметив, что номер Третий с интересом оглядывает ее грудь.

— Счастливого тебе Рождества, моя милая девочка, — сказала сияющая и довольная собой Паку.

— Да мне в общем-то моя грудь и так нравится, — ответила О. Да и другие вроде пока не жаловались. Ну да, маленькая, зато весьма аппетитная. А уж после хорошей травки некоторые поклонники были готовы наслаждаться ее грудью буквально часами…

— Офелия, неужели ты не хочешь себе грудь, как… — запнулась Паку, подыскивая подходящее слово.

Как у меня, подумала О.

— Неужели не хочешь грудь, как у меня? Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи. Я ль на свете всех милее, всех грудастей и белее? Я, я, я, я! Когда я иду по торговому центру «Саут-Кост плаза», у всех проходящих мимо мужиков тут же встает. Ведь я все еще красива, все еще привлекательна, я вовсе не старею, не старею не старею нет-нет-нет. Разве ты не хочешь быть такой же красивой, как я?

Да ни за что на свете.

— А я ведь правда очень хотела велосипед, — сказала О.

Позже за рождественским ужином в «Солт-Крик инн» Паку, пропустив три яблочных мартини, спросила у дочери, не лесбиянка ли она. О с радостью согласилась с этим предположением:

— Конечно, я самая настоящая мужеподобная хардкорная лесби, — подтвердила она. — Обожаю вылизывать киски и баловаться со страпонами.

Подарок О отдала Эш в обмен на ярко-красный десятискоростной велосипед.

Впрочем, с работы она все равно через три недели уволилась.

Когда Чону — тогда еще Джонни — было три года, его папа преподал ему важный урок, посвященный доверию.

Джон-старший был одним из основателей Ассоциации, легендарной группы молодых разгильдяев из Лагуны, которые сколотили миллионные состояния, торгуя травкой, за что и сидели потом за решеткой.

Подхватив малыша Джонни на руки, Джон-старший поставил его на каминную полку в гостиной, протянул вперед руки и велел сыну прыгнуть вниз.

— Не бойся, — сказал он, — я тебя поймаю.

Малыш восторженно улыбнулся и послушно шагнул с полки. В этот самый момент его папаша опустил руки, воскликнул «оле!», — и маленький Джонни упал лицом вниз. Лежа на полу, оглушенный, ошалевший от боли, с кровавой прокушенной губой, Чон прекрасно усвоил урок, который хотел преподать ему отец:

Никогда.

Никому.

Не доверяй.

Чон редко виделся с отцом после того, как тот отмотал свои четырнадцать лет в федеральной тюрьме.

После отсидки Джон вернулся в Лагуну, но к этому времени его сын уже служил в армии, и их дороги как-то потихоньку разошлись. Иногда Чон встречал отца в «Старбаксе», ресторанчике «Морской уголок» или просто на улице. Тогда они здоровались и вежливо обменивались последними новостями — пару минут, больше Чон бы не выдержал.

Никакой враждебности в их отношениях не было, теплоты, впрочем, тоже.

Чона это ни капли не волновало.

Он в дружбе со своим отцом совершенно не нуждался.

Ну да, двадцать с лишним лет назад его папаша трахнул его мамашу, сперматозоиды мужественно пробились к цели, и что с того? Джон занимался своими делами и никогда не отличался любовью к задушевным беседам, совместным рыбалкам или игре в бейсбол. Ну, а что касается трахнутой, то есть мамаши… Ей вообще всю жизнь травка нравилась гораздо больше Чона, и Чон ее прекрасно понимал — ему тоже травка всегда нравилась гораздо больше мамаши.

Бен как-то заметил, что к Чону как нельзя лучше подходит фраза про «его вырастили волки», за тем исключением, что волки вообще-то теплокровные млекопитающие, которые прилежно заботятся о своем потомстве.

Ну а теперь расскажем о Бене.

О пропащем Бене, о Бене-перекати-поле.

Начнем с его родословной.

Папа у Бена психотерапевт. Мама — тоже.

Не будет преувеличением сказать, что он вырос в доме, где каждое его слово тщательно исследовали, каждый поступок вдумчиво анализировали и где во всем искали двойной смысл.

Больше всего на свете Бен хотел, чтобы его оставили в покое.

Он всегда любил (да и сейчас любит) своих родителей — чудесных людей, добрых и заботливых, убежденных «левых» детей таких же «левых» родителей. Дедушки и бабушки Бена были евреями и жили в Нью-Йорке. Они были членами коммунистической партии и во всем поддерживали Сталина («Нет, ну а что ему оставалось делать?» — говорили они). Они отправили своих детей (родителей Бена) в социалистический летний лагерь в Грейт-Бэррингтоне, штат Массачусетс, где те и познакомились и быстро сошлись, образовав на основе секса и левых взглядов крепкий и надежный союз.