Неотвратимость

Сын стоял у двери, словно не было уже у него права пройти в свой дом и нужно, чтобы отец разрешил ему это.

— Входи.

Олег, потупясь, снимал куртку, ботинки. Когда он ехал трамваем, когда почти бегом торопился к своему дому, казалось, что отец и мать встретят его радостно — все ведь кончилось благополучно, судить не будут! Но сейчас, в прихожей своей квартиры, понял, что ничего не кончилось, что вина по-прежнему на нем оставалась и что суда не будет — то для людей, а для отца Олег все так же виновен.

— Как мама?

— Лежит.

— Папа…

— Ну?

— Можно к ней?

— Стой здесь.

И он остался в прихожей. Теперь он был чем-то чужеродным, плохо приемлемым в своей семье, ибо противопоставил себя строгой совести семьи. Там, в камере, он находился в обществе подобных себе, все они склонны были считать себя не преступниками, не нарушителями порядка, а, наоборот, вроде как пострадавшими от излишней чьей-то придирчивости. Иные, как Радик Извольский, громко кричали о своей невиновности, грозили даже жалобой в высшие инстанции. В камере было легче. В семье он — безусловно виновен. Если б можно было вернуть вчерашний вечер! Или лучше бы совсем не выходить вчера из дому! Или хотя бы не поддерживать буйную веселость Радьки Извольского, не гнаться за девушкой… Если бы вернуть те минуты!

Жена сидела в постели, отыскивая ногой тапочек.

— Лежи, лежи. Олег пришел, выпустили их, решили без суда обойтись.

— Так он не…

— Он соучастник, но судить не будут. Позвать его?

Олег был уже в дверях спальни.

— Здравствуй, мамочка…

Мать не находила слов, разглядывала напряженно, как чужого. Лицо залила бледность, и отец не выдержал:

— Иди в свою комнату. Видишь, маме плохо.

Он ушел к себе. Не включая света, сел к столу. Это была его комната, кругом его вещи, его книги, магнитофон, диван, распечатанная пачка сигарет рядом с учебником химии, с улицы светит в его окно его фонарь. И все это перестало быть таким, каким было вчера, вещи усомнились в том, что он по-прежнему их хозяин — ведь он чуть не лишился их, всего этого своего мира. Вещи безмолвно осуждали.

Заглянул отец. Одетый, в шубе.

— Не выходи из дому. Я съезжу узнать, с какой стати выпускают на свободу хулиганов.

Майора он застал еще в милиции.

— Честное слово, никакой скидки на родителей не давалось, — успокаивал майор. — У потерпевшей при врачебном осмотре телесных повреждений не обнаружено. Лейтенант Евстафьев, который проводил дознание, усматривает в данном случае применение статьи 10-й Уголовно-процессуального кодекса РСФСР.

— Значит, если не искалечили, то и невиновны?

— По возможности мы избегаем наказаний, связанных с лишением свободы, стараемся шире привлекать меры общественного воздействия. Судьям и без того работы много.

— Не оттого ли им работы много, что…

— Послушай, Николай, ты чего же хочешь? Чтобы твоего сына отправили в колонию?!

— Чтобы за преступлением неотвратимо следовало наказание. Настоящее, реальное наказание.

— Суд общественности иногда не менее, а порой и более эффективен…

— А вздумай я позвонить, скажем, декану института, и никакого суда общественности не будет вообще. Так, что ли?

— Мне-то для чего это говоришь?! Поверь, я не делал скидок Олегу и его дружкам.

— И то хорошо. Извини, Сергей, я подумал, что ты… Ладно, пусть общественность. Стыдно, очень стыдно, а придется самому мне присутствовать в институте при… До свиданья, Сергей.

Сын по-прежнему сидел в темной комнате, уставясь в затянутое зимним узором окно. Николай Викторович сказал оконным узорам:

— Будут в институте разбирать твое персональное дело, дай мне знать, я приеду. Если же в дальнейшем с тобой произойдет что-либо подобное… пойду хлопотать к прокурору. Чтобы наказание дали особо суровое. Надеюсь, со мной будут считаться.

Когда Олег поднял голову, отца не было в комнате. Лег, не раздеваясь, на незастеленный диван. Хотелось бы уснуть — не мог. Смотрел в темноту и слышал вчерашнюю ресторанную музыку, видел ночную улицу, одинокую девичью фигуру… И Валерку Канашенко, и Радика Извольского, и себя. Ну что бы им сразу из ресторана разойтись по домам! Или не заметить одинокой фигурки. Наконец, удержать Радьку, когда тот с пьяным глумливым ржанием схватил ее за руку…

— Вставай, к тебе пришли.

— Кто? — испугался Олег.

— Приятели. С которыми совершал подвиги.

— Пожалуйста, папа, скажи им, что я сплю…

— Встань и скажи сам, что ты спишь. Лгать — не мое хобби.

Радик и Валера курили на лестничной площадке.

— Как дела, Олежка? Э, да ты совсем скис, — прищурился Радик, — Завоспитывали предки до упаду? Вот, под глазами синё, как после брачной ночи. Одевайся, пойдем отметим свободу. Хватит тревог и угрызений,

— Не хватит, тревоги не кончились.

— Ну, ты не каркай. Тоже мне, вещий Олег!

— Вы как хотите, а я не пойду никуда. Мать болеет.

— Чего с ней? Так ты ж не доктор, пойдем. Моя вот маман морально устойчивая. Поохала — и червонец дала. Ну как?

— Сказал же не пойду! — раздраженно отрезал Олег.

— Вон что! Психуешь? Тонкий ты оказался, друг. Черт с тобой, кисни возле мамочки. Пойдем, Валера.

Олег захлопнул дверь.

Николай Викторович повесил пиджак и снял рубашку:

— Нет, не пошел он. Давай спать, Лена.

Прошли они вместе квартала три. Канашенко остановился.

— Радька, я тоже домой пойду.

— Чего ты? Посидеть надо, отметить.

— Нет. Утром на работу, мой шеф Вавилов учует запах. Ни к чему сейчас дополнительные неприятности.

— Эх вы, мужчины! Заворчали папочки-мамочки — и дружба врозь? — Радий громко выругался. — Чего за-оглядывался? Струсил, что вчерашний блюститель нравов опять из-за угла вылупится? Не бойся, дитя, нас же законно отпустили. А тому пижону, защитнику униженных и оскорбленных, я еще шепну пару ласковых тет-а-тет. Я ж его знаю, это Витька Алексеев. Он, подлюка, меня в милицию сдал, я его в больницу устрою, дождется. Так ты идешь или нет?

— Я домой.

— Хлюпики вы, — Радий опять ругнулся, плюнул и двинулся вразвалочку к ресторану один.

6

Валерий Канашенко вернулся домой рано и в полном порядке, чему отец даже удивился. Противный разговор больше сегодня не начинался — «стороны» заключили негласное перемирие. Только Канашенко-старший, чтобы дать понять, что так легко мальчишке не обойдется, буркнул:

— Завтра «четырехугольником» решим, что с тобой…

Это он может. Начальник цеха Канашенко в щекотливых случаях всегда прибегает к «четырехугольнику». С одной стороны, соблюден принцип коллегиальности, и с него лично снимается часть ответственности, С другой стороны, он умел влиять на «четырехугольник»— парторга, комсорга и предцехкома — нужным для себя образом. Не вынося вопрос на широкое обсуждение— «массы нас могут не понять, нужно ли разжигать страсти?» — администрация вкупе с общественностью тихо находили выход из трудного положения.

Это отец может. И придется завтра слушать хрестоматийно правильные слова, вопросы — «как думаешь в дальнейшем, Валерий? Даешь ли твердое обещание, Валерий?» Отец будет только подавать реплики, комсорг молчать, а парторг и председатель цехкома — тем только дай поучить. Пока Валерию не надоест все это и он не отмахнется: «Больше не повторится».

Но завтра разговор получился совсем не так, не с теми, с кем он ожидал, был короче, чем ожидал, совсем коротким. И скучным его не назовешь.

Утром Валерий явился на смену. Избегая всяческих контактов с парнями, быстренько переоделся, шмыгнул к рабочему месту. В конце пролета доигрывали партию в «козла» — одни приходят «забить разок» за полчаса до смены, иные и за час. Из раздевалки все шел и шел народ, растекался по своим местам. Кое-кто из парней, понизив голос, спрашивал:

— Ты чего, вчера-то?

— Да так… ерунда получилась.

Он чувствовал, что многие в цехе знают о его «ерунде», поглядывают как-то этак… Откуда стало известно? Или только кажется? Нет, знают кое-что. Ну, ясно, не молчали те, которые задержали их ночью.