Сошел с ума

Но я не мистик, далеко мне до Эдгара, поэтому быстро разобрался, что я не в могиле, а похоже, в тюремной камере. Узкая каморка с дощатыми нарами, разделенными проходом, с обыкновенной тускло горящей лампочкой над дверью. Эмалированный тазик в углу — параша.

В камере я был не один: на соседних нарах спиной ко мне лежала женщина очень крупных габаритов. Я почему-то сразу догадался, что это Зиночка. Окликнул негромко:

— Зинуля, ты?!

Заворочалась, заохала, перевернулась на спину — да, это была она, но поразило меня не это. Да, это была она — с ее грузными статями, с милым, лошадиным оскалом — и все же словно не она, а гипсовый слепок с прежней Зиночки. Возможно, виновато было освещение, или то, что я не совсем очухался после хлороформа и кофейного наркотика, но испугался ужасно.

— Зиночка, скажи хоть слово! Отзовись!

— Это ты, Миша? — тон робкий, удрученный, словно эхо прежнего звучного, сильного голоса.

Потянулся к ней, благо рядом, дотронулся до теплого плеча. Не отстранилась, не подалась навстречу, и в замутненных глазах абсолютная пустота.

— Зиночка, что с тобой сделали?!

— А что со мной сделали? Ничего.

— Ты видишь, слышишь меня?

— Конечно, вижу. Почему ты волнуешься? Ты как сюда попал?

Вопрос логичный, нормальный, но заданный таким равнодушным тоном, каким, наверное, переговариваются земные знакомцы, встретившись в ином измерении.

Я сел, спустив ноги на пол. Взглянул на часы: половина третьего. Вероятно, ночь. На мне все цело: я имею в виду костюм, обувь и вот — часы. И тело на ощупь в порядке. Два сильных желания я испытывал: напиться воды и отлить воды. Осуществить второе желание было вполне в моей воле.

— Зиночка, отвернись, пожалуйста.

— Куда? К стене?

— Да уж, будь добра.

Облегчившись, присел к ней на нары. Я уже понял, что либо ее накачали какой-то гадостью, либо… Она сломлена, дух ее подавлен. Я читал про такое, но в чистом виде наблюдал впервые. Зомби, живой истукан. Материализованная утопия всех российских властителей, начиная с семнадцатого года и по наши грешные дни.

— Зиночка, что ты чувствуешь? Что у тебя болит?

— Ничего не болит. Мне хорошо.

— Они тебя мучили, били, терзали?

— Наверное. Но это давно. Не хочешь поспать, Миша? Мне трудно разговаривать.

С этими словами задремала. Глядела в потолок открытыми глазами, но я видел, что спит. Грань между сном и бодрствованием была для нее тоньше папиросной бумаги. Я тоже прилег на доски и, словно не о чем было больше подумать, стал вспоминать наш удивительный роман. Психушка, лечебный курс, ухватистая бабища санитарка с куриным мозгом; и вдруг некая искра сверкнула меж нами; побег, три тысячи долларов, матушкина драгоценность, нежная, заботливая возлюбленная, сошедшая с полотен Рубенса. Боже мой, такова жизнь! Все рядом, все в одной душе и в одном месте.

Жажда мучила нестерпимо, и я еще раз окликнул:

— Зиночка, проснись на минутку.

Ни одна ресничка у нее не шевельнулась, но ответила, будто не спала.

— Чего тебе, Миша?

— Пить хочется, Зин. Не знаешь, как тут водой разжиться?

— Не-е, об этом не думай. Утром чаю дадут, потерпи.

— А если в дверь постучать, кто-нибудь придет?

Испугалась не на шутку:

— Ты что?! Не надо. Не беспокой их. Хуже будет!

— Так я только воды попросить.

Заворочалась — нары заскрипели. Подняла лохматую голову. В глазах — мольба.

— Прошу тебя! Ты ничего не знаешь. Не трогай их.

— Да почему не трогай? Расскажи.

— У них вся власть, куда нам, Миша. Поспать дали — и то спасибо. Ты что?! Смирись. Какой воды?

— Пить очень хочу! — ее непонятный ужас странно подействовал на меня. Захотелось зашуметь, закричать.

— Они сами знают, когда чего дать. Просить нельзя.

— Да кто они-то, кто? Кого ты боишься?

Ответ получил не от Зиночки. Бесшумно отворилась дверь, и в комнате возникли двое мужчин. Оба массивные, с бледными испитыми лицами. В одинаковых серых халатах. В камере сразу стало тесно.

— Ребятки, водицы бы мне! — попросил я. Но ребятки не обратили на меня внимания, действовали молчком, слаженно. Один шагнул к Зиночке и ловко накинул ей на шею черный шнурок. Второй взгромоздился на грудь, плотно уселся. Зиночка лежала тихо, спокойно, неотрывно глядя мне в глаза.

— Вы что, ребятки, вы что делаете?! — почти беззвучно пробормотал я.

Занятые страшной работой, они по-прежнему вели себя так, словно меня тут и не было. Превозмогая унизительную слабость, я сел, потянулся к ним, и тогда тот, который укрепился на Зиночке сверху, небрежно, не глядя, махнул кулаком мне в зубы. Будто двинул в лицо бревном. Затылком я приложился об стену и, видно, на несколько мгновений потерял сознание. Когда зрение вернулось, Зиночка уже хрипела. Изо рта выступили розовые пузыри. Клацнули лошадиные челюсти, когда-то нежно целовавшие меня. Чуткие глаза закатились под лоб. Несильно трепыхнулась, сомлела. Почудилось, сизое облачко порхнуло к потолку.

— Ну вот, — удовлетворенно заметил тот, что со шнурком. — А ты, дурочка, боялась.

Встали, отряхнулись. Душитель бросил шнурок на Зиночкино уснувшее навеки лицо, достал из халата фотоаппарат.

— Ну-ка, парень, перелезь к мадаме.

Я не понял, замешкался. Ребятки, с двух сторон, живо перекинули меня прямо на Зиночку. Теплый, обмякший бугор плоти. Я сполз по ней, словно в прощальной ласке. Душитель щелкнул несколько раз вспышкой, снимал, а его напарник переворачивал меня в разные ракурсы: то усаживал, то укладывал. Проделывал это без всяких усилий, точно во мне уже не осталось веса.

— Вы убили Зиночку? — спросил я. Ребятки сытно гоготнули.

— И тебя убьем, браток. Токо попозже… Ну все, отдыхай покуда. Закрылась дверь, исчезли. Я сидел, привалившись к тугому мертвому туловищу. Окликнул:

— Зиночка, слышишь меня?!

Она не ответила. Пить мне больше не хотелось.

— На тебе уже четыре трупа, — подсчитал собеседник, — и сам ты почти труп.

Красивое, жирное, с сочными губами, с блестящими глазами, сутулое, лысоватое существо из парка Юрского периода — это Игнат Семенович Петров, он же Сырой. Мы сидели в обыкновенной комнате с обоями, с серым линолеумом на полу, со столом и тремя стульями. Перед тем как попасть сюда, я уснул мертвым сном подле мертвой Зиночки, а когда проснулся, ее уже не было. Часы остановились, и я не знал, сколько времени. Загорелый смешливый охранник лет тридцати принес тарелку каши и кружку чая с куском хлеба.

— Давай, ешь, батяня!

Пока я жевал, он стоял, прислонившись к стене, и посмеивался.

— Ты чего? — спросил я.

— Да забавно, как ты кашу жрешь.

— Почему?

— Да эту кашу свинья жрать не будет.

— Ничего, мне нравится. Вкусная. Кирзуха. Я такую в армии ел.

— В армии? — парень чуть не подавился смехом. Я сразу понял, что подослали полоумного, но и в своем рассудке не был уверен. Откуда вдруг взялся волчий аппетит, с которым я поглощал сухую, каменистую крупу, сдобренную кусочком то ли масла, то ли тосола, прихлебывал ржавый, несладкий чай.

— Тебя как зовут? — поинтересовался я. Тут уж парня от смеха чуть кондратий не хватил.

— Да тебе-то какая разница, батяня? Ну, Игорем.

— Скажите, пожалуйста, Игорь, где я нахожусь?

Парень, чтобы не рухнуть на пол, ухватился за ручку двери.

— Ну ты юморист! Прав Федорович. Иди, говорит, глянь, какого придурка приволокли.

Забрал пустую тарелку, направился к двери, насмеявшись на неделю вперед.

— Куревом не богаты? — окликнул я. Обернулся, посуровел.

— Не-е, батяня, не положено. Рад бы всей душой, но не положено. Федорыч стружку снимет.

Чуть попозже, через час, два, он же и отвел меня в эту комнату. Спустились по лестнице этажом ниже, в подвал, что ли. Здание старое, сырое, со стен сочится влага. Парень больше не гоготал, сказал даже с каким-то уважением: