Такая работа. Задержать на рассвете

— Здесь нет, подадимся к восьмым шатрам!

И юркнул, следуя малоприметной тропинкой, под состав.

Восьмые шатры оказались самыми обычными деревянными складами. Вдоль их дверей стояли белые, удивительно чистые среди царства тусклой железнодорожной охры и пятнистого, припорошенного угольной пылью снега вагоны-ледники.

Тишина и безлюдье, царившие у складов, наводили на Альку страх. Будто по волшебству исчезли куда-то все люди, которые, казалось, только что убирали с путей снег, прокладывали тропинки, чистили и мыли вагоны, пересчитывали хранящиеся здесь богатства. Но ведь так же таинственно и внезапно они могли объявиться вновь. А может быть, они никуда и не уходили, а просто наблюдали из-за тяжелых складских дверей?

Колька подбежал к одному из ледников, вскочил на стремянку и, сорвав пломбу, сильным рывком отбросил задвижку. Дверь, повизгивая роликами, словно сама собой отъехала в сторону и открыла ряды аккуратных небольших ящиков. Колька мгновенно схватил верхний ящик — у самой двери ряды были пониже — и сбросил его на землю.

Ребята оторвали тонкие из темного, незнакомого дерева планки и принялись набивать апельсинами карманы. Тонкий щекочущий ноздри аромат наполнил воздух. Скомканные ярко-красные бумажные салфетки, в которые были завернуты плоды, падали на снег и застывали, как пятна крови.

— Стой! — услышал вдруг Алька. — Стрелять буду!

Краем глаза он захватил сбоку песочного цвета шинель, желто-зеленый кант и большие черные валенки с литыми галошами.

— Под вагон! — крикнул Колька.

Они прокатились по шпалам, вынырнули с той стороны состава и побежали куда глаза глядят. Сзади где-то глухо хлопнуло, словно ударили молотком в фанерный ящик, и, догадываясь о страшном смысле хлопка, они бросились под новый состав, колеса которого уже начали медленно вращаться. Сзади доносились свистки, топот, и за колесами какого-то одинокого вагона они увидели еще одни валенки, такие же большие и черные, с литыми галошами. Эти валенки притаились и ждали.

Остальные ребята, и в их числе Колька, мгновенно метнулись в сторону, а Алька бежал, петляя, как заяц, поперек рельсов, нырял под составы, всхлипывая и задыхаясь. Электровоз вдруг дохнул на него чем-то горячим и влажным, и Алька упал на землю, задохнувшись от испуга, осознав инстинктом близость смерти…

— Лезь в вагон! — вдруг услышал он чей-то приглушенный голос. — По доскам, ну!

По каким-то узким дощатым мосткам он вбежал в полутемный вагон и распластался между тугими, округленными боками мешков.

— Мамочка! Больше не буду, — зашептал Алька, глотая сладкую сахарную пыль, мгновенно осевшую на губы в этом душном вагоне. — Честное слово! Не буду больше…

Никогда в жизни — ни до, ни после — ему не было так страшно. Он лежал, слышал рядом голоса женщин, считавших мешки, грохот тяжелых тележек грузчиков.

Наконец стало темно, шум стих. Свет переносной лампы обозначил на потолке вагона острый угол.

— Жив? — спросил все тот же грубоватый, низкий, приглушенный голос. — Иди сюда.

Алька вышел. Перед ним стоял высокий, средних лет грузчик с перебитой черной бровью и мрачным лицом. Рядом с ним стоял еще один человек, бородатый, с неимоверно широкими плечами, раздиравшими запорошенный белой пылью ватник.

— Вот, бригадир, — сказал высокий, — видал?

— Мать, отец есть? — спросил бригадир.

— Мать…

Вопросы сыпались один за другим: где и как учишься, и сколько мать зарабатывает, и есть ли братья, сестры, — и на все вопросы Алька ответил честно, утаив лишь, что пришел сюда не один.

— Ну ладно, — заключил бородатый бригадир. — Пусть идет… Вот сукин сын, из любопытства, видите ли, поворовать решил… Ладно, авось урок пойдет в пользу, если не дурак. Обещаний с него брать не будем. Что в обещаниях толку… Апельсины выкладывай — придется сдать в проходной.

Алька с готовностью выложил содержимое своих карманов: несколько плодов. Остальные он потерял при бегстве.

— Проводи его, Павел, — сказал бригадир, улыбнувшись одними глазами. — Вот черт, чего им не хватает в эти годы?.. Чего ищут?

Алька пошел за высоким грузчиком, которого звали Павлом. Он шагал, стараясь не отстать, чувствуя вялость во всем теле, глаза были наполнены слезами, но зато ему было спокойно за сутулой спиной грузчика, и он уже не боялся ни охранников с винтовками и свистками, ни электровозов, ни вращающихся, поблескивающих, страшных, как лезвие занесенного топора, колес.

Павел посадил его на электричку, они молча проехали одну остановку, так же молча вышли, и тут Павел сказал, показывая на небольшой бревенчатый домик:

— Вот и мой дом. — И добавил: — Ты, конечно, не один был сегодня… Ну, что товарища не выдал, правильно. Но только если он подбивал воровать, то это тебе не товарищ.

Если бы это сказал кто-нибудь другой и не сегодня, Алька усмехнулся бы. Но грузчик, который его спас и который, оказывается, давно уже понял, что Алька был не один, а с приятелями, и что именно один из них подбивал на воровство, этот грузчик казался ему человеком совершенно особенным, стоящим сотни Колек.

Между тем Павел в упор, оценивающе разглядывал Альку и, наконец, сказал, протягивая бугристую ладонь:

— Ладно. Давай дружить. Ты мне тоже в одном деле можешь помочь?

Разумеется, для такого друга Алька был готов на все.

— Зайдем, — предложил Павел. — Я тут как раз байдарку выклеиваю… Как, а?

Рассказ Альки неожиданно был прерван скрипом медленно, словно бы от сквозняка, приоткрывшейся двери. В темноте образовавшейся щели неожиданно засветилась, как солнышко, веснушчатая, облупившаяся физиономия Юного Друга, пришедшего к своему покровителю. Не замечая Гаршина, посетитель с любопытством обвел глазами кабинет.

— Спартак не приходил, — сказал Налегин и поморщился.

За последние дни Юного Друга часто можно было встретить в коридорах управления, но Налегину не нравился этот ретивый маленький сыщик. Поэтому он добавил сухо:

— Прикрой, пожалуйста, дверь.

Юный Друг закрыл дверь. Еще несколько минут в коридоре слышались его тихие шаги, поскрипывание половиц, потом все стихло.

— Ты у Павла много раз бывал дома? — спросил Налегин.

— А как же… Мы байдарку строили. Он у бригадира своего живет, у Василия Васильевича…

Алька опять смолк. Он чувствовал, что разговор принимает какой-то иной характер, и это настораживало, даже пугало его. Налегин понял это.

— Ну, так расскажи, как ты встретился с Кокуриной, — сказал он.

— Оля, я пройдусь с Алькой! — крикнул Павел дочери Василия Васильевича, нахлобучивая на лоб кепку, с которой никогда не расставался.

Неторопливо спускаясь переулками к набережной и потом поднимаясь к Новому шоссе, Алька, как это часто у них бывало во время прогулок, рассказывал об учебных полетах по кругу. Он знал о них все: как, получив команду «взлететь», надо прожечь свечи, дать полностью газ и некоторое время удерживать самолет на тормозах; как при разбеге летчик должен распределить свое внимание — на работу двигателя, на выдерживание правильного направления в момент отрыва от земли переднего колеса…

Павел слушал терпеливо, он знал, что приемным отцом Веренича был военный летчик-испытатель Никитаев, который хотел сделать Альку выдающимся летчиком, с детства воспитывая в нем страсть к авиации.

— Самое главное — не дать самолету уйти в набор высоты без запаса скорости, — объяснял Алька, как будто Павлу предстояло с минуты на минуту уйти в свой первый учебный полет. Немногочисленные прохожие, слышавшие отдельные фразы, с удивлением на них оглядывались. — Поднявшись метра на полтора от земли, летчик почти незаметным движением ручки от себя прижимает самолет к земле, пока не достигает скорости сто сорок — сто пятьдесят километров в час…

Своих детей у Никитаева не было, и пасынок рос его кумиром. Возвращаясь из далеких командировок, он привозил Альке модели воздушных гигантов, списанные шлемы, мудреные куртки, зажигалки. Как равный, поздно вечером садился Алька за стол рядом с летчиками и сидел с ними за полночь, слушая рассказы о воздушных маневрах, о долях секунды, которые длятся дольше жизни, о жизнях, которые ломаются в доли секунды. Так жил Алька до того самого дня, пока не пришло известие, что Никитаев разбился. И каждый Алькин рассказ об авиации заканчивался одним и тем же — тяжелым, не мальчишеским вздохом.