Неотвратимость

— Марина Ясоновна, успокойтесь, выпейте воды.

Понятых прошу засвидетельствовать опознание. Спасибо, товарищи, вы свободны. Марина, давайте уж говорить все как было. Все равно мы установим истину, так уж лучше скорее это сделать, верно?

Обида жены и ревность женщины порвали молчаливую цепь древнего обычая…

В последний раз муж ездил на Урал зимой. И когда вернулся, Марина растерялась — так изменился Гурам. Обычно веселый, немного важный, немного ленивый — стал теперь нервным и злым, кричал на детей, на жену, пропадал где-то до глубокой ночи. Почему он кричит, почему ругается? Чем виновата Марина? Где ходит Гурам каждый вечер? Успокаивала себя: мало ли забот у мужчины. Пройдет у него.

Но проходили недели и месяцы — не проходила тоска Гурама. Не сидел он с приятелями в шашлычной, не пел песен, не радовался весне. Приходил ночью как в чужой дом, где ничего не мило, садился к столу и один пил вино, чачу. Пил, вздыхал. А потом метался по дому, скрипел зубами, грозил кому-то. Валился на постель и плакал. И плакала Марина, лежа в своем углу, от неизвестности и тревоги за семью, которой, она чувствовала, угрожает что-то. Спросить бы Гурама — ноне смела, к мужу теперь не подступиться.

Тревога за Гурама и семью толкнула на нехороший поступок, было то уже в начале июля. Нехороший поступок, некрасивый, стыдный. Но ведь это ее муж!

Шла по улицам, стыдясь себя, встречных людей, все равно, знакомых или нет. Далеко впереди жалко сутулилась знакомая спина в ею же самой сшитой и выглаженной рубашке. Когда Гурам останавливался, Марина жалась к дереву или забору — не заметил бы… Не заметили бы люди, что она, хорошая жена, выслеживает мужчину, мужа, позоря тем его.

На бетонных ступенях у входа в кино сидела старуха, у ног ее корзина цветов. Гурам купил у цветочницы-старухи несколько алых тюльпанов. Зачем ему?

В аллее сквера Марина увидела ее… Видела, как чуть не бегом бросился навстречу ее муж Гурам, который всегда был немножко ленивый, немножко важный в своем доме. Ее Гурам!.. Откуда взял, где нашел такую улыбку?! Блестят белые зубы, все лицо сияет, а в глазах робость, как у мальчика перед царицей… Для Марины у Гурама не было такой улыбки — был высокомерный смех. Для Марины не было робкого и счастливого блеска глаз… Для жены не было тюльпанов. Все — для русской, злой, нехорошей, которая его околдовала… Подбежал и вложил в руку девушки тюльпаны, хотел ее обнять… Она оттолкнула Гурама. Хлестнула цветами по лицу… Бросила тюльпаны в пыль и пошла. И Гурам покорно принял удар женщины. С жалкой улыбкой тащился за ней как побитая собака…

Марина больше не хотела видеть его унижение. Ее муж Гурам!.. Девушка была красивая, очень красивая…

Ночью он пришел домой, сел за стол и налил себе крепкой чачи.

— Гурам, — сказала ему Марина. — У тебя есть дом и семья. Зачем тебе русская девушка?

Он выпил чачу, поднялся и ударил жену по щеке. Она забилась в свой угол и плакала. А он сразу о ней забыл. Пил чачу, плакал, опять кому-то грозил.

Через два дня хмуро буркнул, что поедет торговать фруктами на Урал.

— Теперь ясно, Алеша, что Адамия и Красилова знакомы. И оба отрицают это.

— Не просто знакомы, а состояли в преступном сговоре.

— Вот это еще не доказано. Могли быть у них и просто… ну, скажем, лирические отношения. Впрочем, подожди-ка! Ты, кажется, говорил, что он приносил ей цветы, тюльпаны?

— Это тебе рассказала жена Адамии. Тюльпаны, вот поди ж ты! А он как будто не из тех, кто приносит цветы. Такие, как Гурам, чаще приносят деньги…

— Тот студент, Костей его зовут? Он дарил Красиловой цветы? А Гурам, ты полагаешь, деньги? Интересно, куда повернулось ее сердце — к тюльпанам или к рублям?

10

— И больше вам нечего сказать, Валя?

— Гражданка следователь, ну чего вы все меня спрашиваете? Зачем в Сухуми привезли? Дело-то мое ясное… Ну, украла, сделала глупость такую опять, ну и судите по сто сорок четвертой статье, чего ж еще? Если я в непризнанке, тогда другое дело. А я сразу честно все признала — виновата. Одного хочу — чтобы не отправляли в прежнюю колонию. Пусть в Красноярске, в Сухуми, хоть где, лишь бы там меня не знали, прежнюю… Тогда, может, последняя это моя ходка. Ну, в какую колонию, от вас уж не зависит, вы свое дело сделали.

— Не сделала еще, Валя. Но обязательно сделаю, найду правду. Чуть раньше или чуть позже, но найду. Помогите мне, Валя.

— Я? Чем же я-то помогу? Я — воровка…

— Трудно поверить, Валя. Вот сидите вы здесь, обыкновенная хорошая девушка… Скажите, Валя, была у вас любовь?

— На что вам? Любовь уголовно не наказуема. И не смягчающее обстоятельство.

— Думается мне — для вас смягчающее.

— Как так?

— В колонии вы совсем другая были, злая, грубая. А сейчас…

— Тогда я совсем дура была, вот что. Ничего не понимала.

— Отчего же сейчас поняли? Не от любви?

— Нет, так… Надоело прежнее. Вы для дела какого-нибудь спрашиваете? Или так, по-человечески?

— Дело делом, а человек сам по себе ведь интересен.

— И я?

— Вы тем более. У вас сейчас какой-то перелом.

Красилова отвернулась и сказала:

— Не перелом, а все вдребезги. Если вы не для протокола, а по-человечески… то скажу вам вот что: счастья у меня нет и не будет, а раз так, то мне теперь все равно — что срок тянуть, что хоть бы и умереть. А отчего так, это уж мое дело, только мне подсудное. Вам ни к чему, понятно?

— Понятно. Вы сами себе преступница, себе злодейка, так? И никакой суд вас сильней не накажет, не отнимет того, что сами у себя отняли. Так?

Что это — Красилова готова заплакать? Глаз не видно, скрыты за волной волос, но пухлые губы вздрагивают, уголки их горестно опустились.

— Поверьте, Валя, мне очень жаль вас.

— Не надо, Наталья Константиновна…

Как не пожалеть — такая славная девчонка пропадает. По имени-отчеству впервые назвала… Девчонке в двадцать лет, Вале, самый близкий человек сейчас — следователь. Не с кем больше говорить по-человечески Вале. Придется отпустить в камеру, допрашивать в минуту расслабленности ее — душа не поворачивается. Вроде как воруешь откровенность. Придется отпустить в камеру.

Или как? Если не сейчас, то когда? Когда очерствеет в камерах и потеряет эти слезы? Да и слезы — не обычная ли то блатная сентиментальность? Не похоже… Но нет, прерывать допрос не следует.

— Одного не могу понять, Валя. Ну, вам все равно. Но есть другие девушки, которым не все равно, которые хотят по-настоящему жить. Может быть, кому-то из них грозит такая же судьба, как у вас. Или вам не жаль их? Так помогите обезвредить тех, кто толкает девушек на преступление.

Губы перестали вздрагивать, отвердели. Красилова отвела волосы, посмотрела исподлобья. Что ж, в камеру отпускать поздно, надо идти в атаку, идти сейчас,

— Или боитесь Гурама?

— Не знаю никакого Гурама!

Надо идти в атаку.

— Знаете. Вы вместе летели в Магадан.

Красилова выпрямилась. В еще влажных глазах злость.

— Ах, вон вы чего, гражданка начальница! Ловите, да? А я-то дура!.. Ха, жалко ей меня стало!

— Да, жаль. Несчастная вы. А могли бы… Понимаете ли вы, что вас любили! Не знаю, как вы, а вас очень любили. Вы в красноярской тюрьме сидели, а Костя Гурешидзе все еще надеялся, что вернетесь, приносил вам цветы. Тюльпаны. Помните Костю?

— Врете! Вы врете! Откуда вы знаете? — И тихо-тнхо: — Вы откуда знаете?

— Хотите, он сам скажет это?

— Нет! Не надо! — И совсем потерянно, по-настоящему плача: — Ему сказали, что я… что я?

— Ничего ему не сказали. Придет время, сами объясните.

— Никогда…

— Вы Костю не любили?

— Что уж теперь?.. Наталья Константиновна, прошу, не говорите Косте, никогда не говорите! Он меня с самого начала за порядочную принимал…

— Что же вам обоим мешало?

— Подождите, я сейчас, я сейчас…

Она плакала, уронив лицо в скрещенные на столе локти. Дать ей воды? Не надо. Пусть плачет. Тяжело ведь. Затихая, вздрагивая, спросила из локтей: