Первый визит сатаны

Пять лет прошло, а они оба все не могли до конца поверить, что волшебная девочка живет с ними и принадлежит им. Или, если точнее, они оба, мужчина и женщина, вот уже пять лет принадлежат этой девочке, находясь у нее в счастливом, добровольном рабстве.

Настенька тем временем объясняла Леониду Федоровичу, какие могут воспоследовать неприятности, если нехороший мальчик улетит на луну, наберет там лунных камушков, спрячет их под домом в подвале, никому про это не скажет, а сам спокойненько ляжет спать, послушав передачу «Спокойной ночи, малыши». Задубелый от многолетних возлияний, мозг Леонида Федоровича, по обыкновению, не поспевал за девочкиными фантазиями, и он лишь для видимости глубокомысленно кивал головой. Наконец, как всегда, Настенька уловила его небрежение, вырвала ручонку, остановилась, топнула об асфальт ножкой, обутой в золотой башмачок, и зловеще спросила:

— Ты что же, папочка, не понимаешь, что камушки ночью все взорвутся? Пых-пых! Это же будет ужас что такое.

— Почему взорвутся? — озабоченно спросил Леонид Федорович.

— Потому что лунные камушки взрываются ночью, когда взойдет луна. И весь дом улетит на небо, со всеми спящими девочками, мальчиками, взрослыми, собачками и кошками. Вот что наделал один нехороший ребенок, а ты меня не слушаешь.

От причудливо нарисованной картины у Настеньки глаза вмиг намокли, и она приготовилась зареветь, но тут на помощь подоспела Мария Филатовна:

— Настенька, погоди, не реви! Маню разбудишь. Видишь, как она сладко задремала на свежем-то воздухе.

Настенька посмотрела на куклу.

— Конечно, ей полезно гулять. А вы не хотели ее брать. Вот вы оба с папочкой никогда меня сразу не слушаетесь, а после видите, как я права была.

До Дома культуры Настенька еще успела сделать родителям два-три серьезных предостережения, попыталась и снова зареветь, но при встрече с учителем музыки глаза ее были уже сухи, восторженны и любопытны. После пятиминутной беседы с ребенком почтенный педагог уважительно обратился к родителям.

— Да-с, ребенок незаурядный, видно сразу. Небось дома ни минуты покоя?

Мария Филатовна еще больше сгорбилась и покраснела.

— Сами не поймем, в кого такая уродилась, — извинился Леонид Федорович. — Каждой бочке затычка.

Настенька сказала:

— Нельзя так про человека говорить, когда он рядом.

Учитель сделал ей замечание:

— А родителей можно позорить? Да еще при посторонних? Сама-то ты, я гляжу, не больно воспитанная девочка, хотя и высокого о себе мнения.

Настенька улыбнулась ему лучезарно:

— Как это — высокого мнения?

— А вот думаешь, что умнее всех.

— Нет, я так не думаю. Я еще многого не знаю. Я ведь читать только недавно научилась.

— Она у вас читает?

— Еще как, — пригорюнился Великанов. — Сидит и читает под лампочкой, когда все дети на улице. Не вредно это, как вы считаете?

Педагог не сразу нашелся с ответом, зато Настенька поспешила успокоить отца:

— Папочка, ну что ты! Книжки полезно читать. Только надо все делать в меру: и читать, и гулять, и спать, и кушать. Вот конфеты вкусные, а их много нельзя есть, потому что от них зубы портятся.

Настеньке понравилось в классе, она удобно расположилась на мягком стуле, разглядывала картинки на стенах и улыбалась. Она никуда не спешила. Учитель тоже вроде бы расслабился, хотя до этого, когда они только вошли, намекнул, что время у него ограниченное и он может уделить им всего пять минут. Теперь в его движениях появилась некоторая вялость, по лицу бродила благодушная усмешка. Родители не удивились: они давно привыкли к тому, что Настенька как-то умеет гипнотически воздействовать на людей, что в ее обществе они, даже самые непререкаемые, становятся покладистыми. В ее ясных глазенках сверкали крохотные, но опасные магнитики.

— Я еще стихи сочиняю, — доложила она учителю. — Хотите почитаю?

Тот лишь сюсюкнул. Настенька долго декламировала стихи, перемежая Маршака, Пушкина и Агнию Барто собственными рифмами, уверенная, что ее стихи необыкновенно хороши; но внезапно ей это надоело, она себя оборвала на полуслове, деловито попрощалась с педагогом, сделав ему на прощанье книксен, озабоченно распорядилась:

— Папочка! Мамочка! Пора домой. Скоро ужин.

Смущенно на ходу извиняясь, Леонид Федорович и Мария Филатовна гуськом потянулись за ребенком. Уже на улице Настенька их ободрила:

— Вы вели себя хорошо. Только зря боялись этого дяденьку, он совсем не страшный. У него, правда, скоро клыки вырастут из ротика, но пока же их нет.

Последние два-три года более всего опасался Великанов попасться пьяным дочери на глаза. Мария Филатовна его предупредила: напугаешь девочку — прощай навеки. Он сначала не очень поверил инвалидке: блефует баба! Мыслимое ли дело: всю жизнь пил, никого не берегся, а тут что же, прикажете прятаться от несмышленыша.

Он хотя не поверил, но на рожон не лез, потому что, когда Мария Филатовна его предупреждала, у нее как-то чудно блестел один глазик, будто дуло нагана. Попивал он винцо по-прежнему, но навещал свою как бы уже законную семью только трезвый, каковое правило не так-то легко было соблюдать, живя по соседству. Упрощало дело то, что по прошествии лет по-настоящему, до безрассудства напиваться Великанов уже не мог, силы были не те, засыпал преждевременно; так и копошился от утра до ночи полупьяный, но смышленый. Раза четыре на день наведывался к магазину, где у него была налажена сложная система отношений со многими людьми, так или иначе приобщенными к пьянству. И все-таки однажды нарвался, не уберегся, когда, улучив минутку, подскочил к песочнице полюбезничать с родной кровиночкой, с трехлетней Настенькой. Не успел сунуть ей конфетку, вихрем налетела Мария Филатовна, пасшая ребенка из окна, и, как репку, выдернула девочку у него из-под носа. Пьяный он не был, но обиделся сильно. Разве так имеет право поступать женщина со своим мужчиной, с отцом (возможно) своей дочери? Самая раскрасавица так не должна поступать, не говоря уже про какую-то хроменькую, горбатенькую инвалидку. Великанов сходил к магазину и неурочно добавил с ребятами на троих, тут уж забалдел довольно ощутимо, — и потянуло его к Марии Филатовне выяснять отношения. Как он после понял: не иначе нечистый попутал. И то — перед самыми дверями почувствовал, будто толчок в грудь, но не поверил предзнаменованию, смело нажал звонок. Далее было вот что. Он еще успел заметить, как оттуда к нему прямо в рожу метнулось багровое пятно, — а дальше уж очнулся под батареей в подъезде, ослепший, оглохший, но зато протрезвевший. Оказывается, проклятая уродка пихнула ему в глаза половой тряпкой, насаженной на шест и пропитанной то ли уксусом, то ли масляной краской. Изрытая проклятия, чуть не вопя от боли, с полчаса добирался Великанов до своего логова в соседнем подъезде, до крана с холодной водой, под который сунул башку с готовностью либо прозреть, либо помереть.

На другой день, с остатками краски на морде, он подстерег инвалидку возле почтового киоска. Он только-только поправился литрухой пива, но ничуть не притупил обиду. Пивными парами ее выбрасывало через ноздри. Инвалидка, влекомая тяжеленной почтарской сумкой, вывалилась из-за угла, и тут ее Великанов притормозил властным движением руки. Увидя близко ее лицо, он в который раз подивился его своеобразной неисчерпаемости: каждый раз на нем при желании можно было обнаружить хотя бы маленькое, но новое уродство. Вот сейчас ему показалось, что задорный носик Марии Филатовны еще круче свесился в сторону и поволок за собой по щеке забавную коричневую морщинку. Чудо, однако, было в том, что никакие прелести самых писаных красавиц не действовали на Великанова так будоражаще, как инвалидкины безобразия. Он это себе объяснял не иначе как колдовством. Перед Марией Филатовной он всегда терялся, тушевался и нужные слова в разговоре с ней находил с чрезвычайным опозданием, когда и произносить их уже не имело смысла. Став боком к ней, чтобы освободиться от гипноза ее перекошенного носика и мутноватого взгляда, он сказал с угрозой: